Дневник Саши Кашеваровой - Марьяна Романова

– Меня зовут Саша. Саша Кашеварова.

– Олег, – протянув через стол руку, он слегка пожал мои пальцы. – Вы живете рядом, да?

– Да, напротив… А вот вас никогда тут раньше не встречала.

– А я просто ехал в такси по городу и вошел в первый работающий бар… – Олег обвел взглядом окружающее пространство. – Здесь странновато, похоже на провинциальную Америку. Но вкусно. И коктейли хорошие… А вы, Саша, наверное, режиссер?

– Почему вы так решили? – удивилась я.

– Сам не знаю, – Олег улыбнулся, – такой у вас вид.

– Ну почти. Я журналист. А это значит, и режиссер, и сценарист, и на все руки мастер… Значит, вы поссорились с женой?

– А откуда… – Он поперхнулся даже, но вовремя взял себя в руки и рассмеялся. – Молодец, Саша, хороший журналист. Поймала старика.

– Ну, это было очевидно, – пожала плечами я. – Первое января, все, кто не разъехался по морям да в Альпы, мирно доедают салатики под елкой. А вы тут. В каком-то случайном баре. И на вашем пальце блестит кольцо. Прям как елочная игрушка.

– Только не надо драматизировать, – поморщился Олег, а потом, немного помолчав, добавил: – Ну да, поссорился… Причем из-за ерунды. Ей не понравился мой новогодний подарок.

– Робот-пылесос вместо Тиффани? – хмыкнула я.

– Да вы знаток женской психологии… Почти. Коллекционный фарфор вместо норковой шубки.

– А вы знаете, что норку нынче называют мехом маргиналов? – зачем-то выдала я. – На каком-то сайте со сплетнями прочла. Десять лет назад шубки показывали статус, а сейчас – разве что инертность и отсутствие воображения.

– Мне казалось, что сайты со сплетнями – это зона маргиналов, – парировал Олег. – Ну а что вы, Саша? Не замужем?

– Бог миловал.

– Неужели и Новый год встречали в одиночестве?

– Вот еще. С родителями.

– И никуда не уезжаете на каникулы?

– В моем положении как-то глупо уезжать на каникулы. Я же фрилансер. Зачем переплачивать за горячий сезон, если я могу отправиться в любое время куда захочу?

– Ну раз все так… – Олег на секунду замялся. – Саша, а давай телефонами меняться? Сходим поужинать на днях. Если ты не против.

– У тебя такой дефицит общения, что готов пригласить на ужин первую встречную, непонятно кого? – Я нащупала в сумочке сигареты.

Что-то в нем было, в Олеге этом. Взгляд, наверное. Он не отводил глаз, меня такое всегда притягивает.

– Ну почему же, непонятно. Я уже знаю, что ты журналист, ты взрослая, вполне хороша собой, да и с чувством юмора все нормально. Этого достаточно, чтобы захотеть скоротать как минимум вечер в твоей компании.

– А что достаточно знать, чтобы захотеть скоротать как минимум вечер в твоей? – Я выпустила тонкую струйку дыма ему в лицо. Не очень вежливо. Он не отодвинулся. – Пока я знаю, что ты взрослый, носишь дорогой свитер, и то ли у тебя самого взрывной характер, то ли ты не очень разборчив в связях и женился на истеричке. Зависит от того, она ли выгнала тебя из дома или ты сорвался с места и гордо убежал в ночь заливать раны глинтвейном и играть в байронического героя.

– Все не так, – улыбка у него была обезоруживающая. – Она высказала про подарок, я немного обиделся, но постарался не подать вида, потом мы вместе посмотрели «Алису в Стране чудес», и она пошла спать, а я решил прогуляться.

– Идиллия, – присвистнула я. – Ладно, давай, и правда, куда-нибудь сходим. На чем мой номер записать?

Он протянул пустую сигаретную пачку.

Я люблю придумывать людям жизни. У меня получается лучше, чем у них самих. Это моя тайная игра. Я придумываю новые жизни знакомым и незнакомым. Например, дебелой серолицей женщине, усевшейся напротив меня в вагоне метро.

У нее жесткие волосы того грязно-белого оттенка, который некогда был распространен среди продавщиц овощных палаток, теперь же остался унылым атавизмом на головах тех, кто как будто живет во сне. У нее красные руки, у ее обутых в морщинистые туфли ног – спортивная сумка с порванной ручкой.

И сама она такая же, как эта сумка – потрепанная и пропыленная. Но у нее красивый рот. Темно-розовые губы как будто нарисованы на рыхлом лице.

Она едет с работы – с такой работы, на которую принимают отцветших, грубых и сонных. Может быть, она торговала китайскими купальниками на вещевом рынке, а может быть, отмывала желтоватый жир с тарелок в окраинном кафе.

Я придумываю, что сейчас она выйдет из метро, например, на «Боровицкой», решит, что ей необходима доза условно свежего городского воздуха. Эскалатор поднимет ее к небу, и, сонно пройдя несколько десятков метров по улице, она пожалеет, что поддалась порыву.

Сумка тяжелая, пойти некуда. Она остановится в растерянности, допустим, на ступеньках, ведущих к Ленинской библиотеке, и вдруг кто-то умеренно бородатый, с глазами цвета вымоченных в вине оливок, подойдет со стороны памятника Достоевскому и что-то спросит на незнакомом певучем языке.

Она обескураженно захлопает ресницами, подкрашенными, скорее, машинально, нежели из побуждения стать красивой. Но потом вдруг различит знакомое слово – «Савеловская» – и радостно кивнет. Да, она тоже там живет. Идем, идем, сеньор, я щас тя провожу. Такие женщины, как она, обычно превращаются в вездеходы, если им что-нибудь нужно. Обескураженный итальянец попробует отбиться, но куда уж ему против громогласной и крутобедрой России-матушки.

Всю дорогу они будут молчать, и женщина будет крепко держать его за рукав. Когда поезд остановится на «Савеловской», он впервые ей улыбнется и, ткнув себя пальцем в грудь, по слогам произнесет: «Джу-зеп-пе». Она сделает то же самое, и вдруг выяснится, что у нее красивое, почти эльфийское имя – Аэлита.

На улице ему так и не удастся освободить рукав, и даже хуже: вспотевшая красная Аэлита вручит ему свою сумку, и сумка эта станет и якорем, мешающим выйти в открытое море, и Сизифовой ношей – едва он донесет ее до вершины горы (обитой дерматином двери ее квартиры), как на плечи ему падет новый камень. На непонятном подсвистывающем языке его тюремщик, Медуза горгона, скажет:

– Будем лепить пельмени!

В прихожей она опустится перед ним на корточки и, как ребенку, расшнурует ботинки. Его ботинки – совсем не то, что ее туфли. Тонко пахнут лимонами и березовым дегтем, глаже, чем ее лицо. Аэлита заставит его сунуть мягкие ступни (которые тоже глаже, чем ее лицо) в пьяно заваливающиеся на один бок вельветовые тапочки. Втолкнет его, несчастного, вслепую пытающегося набрать в кармане эсэмэску: «Меня взяли в плен и, кажется, собираются продать на органы», в шестиметровую кухню. И накормит так, как он не ел никогда в жизни, даром что приехал из страны, где в каждой кафешке при бензоколонке подают нежнейшие равиоли с рикоттой.

На столе будут и тающие на языке пельмени с олениной, и баклажанная икра на ржаных блинчиках, и перепелиные тушки, фаршированные лисичками, и клешни камчатского краба под солоноватым домашним майонезом, и влажный, нежный, как бабушкины объятия, торт «Наполеон».