Новая Зона. Крадущийся во тьме - Светлана Кузнецова

Больше всего Ворон опасался того, что за выходом могут установить наблюдение, но либо ему снова повезло (вечер переходил в ночь, а фонари не горели), то ли действовал слишком нагло и быстро. Он не только вышел, но и поймал попутку, добрался до Москвы, потом до метро и затерялся в толпе спешащих по домам людей.

Никогда поездки на общественном транспорте не давались ему столь тяжело. На «Парке культуры» он едва не умер. Очнулся на лавочке, причем бутылку минералки ему протягивал какой-то бомжеватого вида мужик в сером пальто.

– Спасибо, – пробормотал Ворон, принимая подношение.

Мужик кивнул, развернулся и влез в отъезжающий поезд.

– Хоспода пассажиры… помохите Христа ради, – донесся до Ворона его заискивающий голос, прежде чем двери захлопнулись.

Бутылка оказалась непочатой, но Ворон отпил бы из нее в любом случае. Сейчас он снова находился на войне, а значит, чувство брезгливости отключилось.

На станции имелся вай-фай, и телефон ловил сеть. Какое-то время Ворон раздумывал, не выйти ли на поверхность, но решил не рисковать: сейчас находиться в толпе было безопаснее. Главное, не отключиться и не привлечь внимание сотрудников правопорядка.

Номер всплыл в памяти мгновенно, хотя не факт, что по прошествии нескольких лет кто-нибудь на него ответит: в России отвратительно относились к симкам.

– Слушаю, – ответил знакомый жизнерадостный голос через четыре гудка.

Ворон понял, что при всем желании не сумеет выдавить из себя ничего похожего на приветливость, и мысленно махнул рукой:

– Привет, Роман, извини, что давно не напоминал о себе. Когда-то ты спас мне жизнь, если несложно, сделай это снова…

* * *

Мелодия звонка заиграла слишком резко, хотя раньше за «Темой мечты» Алексея Рыбникова такого не водилось никогда. Ворон выругался и сел на постели. Ему никогда не снилось прошлое. От Дениса он, что ли, подхватил эти флешбеки? Так недалеко и до криков по ночам.

Голова раскалывалась. Ворон нащупал трубку, глянул на экран и грязно выругался.

– Слушаю, Василий Семенович, – поздоровался он, однако, вежливо.

Звук шагов казался неприятно громким. Никита постоянно морщился, он терпеть не мог этот каменный мешок, по которому проходил раз за разом. Эхо подхватывало любой, даже самый незначительный звук, усиливало и уносило, предупреждая всех и каждого о его скором появлении.

Дим был еще тем параноиком и постоянно повторял, что когда-нибудь эхо спасет ему жизнь. Ему-то, может, и спасет, а вот Никита боялся едва ли не до печеночных колик: и темноты, разгоняемой тусклыми лампочками в металлических конусах, подвешенных через каждые десять шагов, и этот чертов каменный тоннель, в котором не скрыться, а только бежать назад или вперед, смотря откуда появится опасность.

Дим тоже пугал его поначалу почти до разрыва сердца, уж очень походил на маньяка из дешевого киносериала: лысый как коленка, крепкий и жилистый, с пронзительными темно-серыми глазами с двумя пятнами карего оттенка на радужке. Как уставится – хоть стой, хоть падай. Схожие чувства у Никиты вызывала собака породы бультерьер – соседи по лестничной клетке держали очень общительную зверюгу, которая постоянно лезла к посторонним, а уж сожителей по подъезду и вовсе не пропускала – тоже смотрела своими поросячьими глазками без единой мыслишки, то ли загрызть хотела, то ли поиграть.

Впрочем, если бы не Дим, Никита с огромной вероятностью не выжил бы во внезапно изменившемся мире. Не стал тем, кем являлся сейчас, уж точно.

Кем он был до всей этой истории? Среднестатистический студент-биолог. Правда, учился он в престижном московском вузе, в который поступил лишь благодаря собственным мозгам и без какой-либо протекции или репетиторов, но в столице подобное не столь и важно. За душой – ни гроша, кроме бабушкиной квартиры в Царицыно.

Он подрабатывал в ветеринарной клинике на Коломенской, и денег даже хватало на оплату коммуналки и не протянуть ноги с голоду, однако ничего более, никаких долго или близко играющих перспектив в жизни не намечалось. И самое отвратительное – с годами ничего не изменилось бы.

Когда родители еще не погибли в автокатастрофе, постоянно давили на него: иди в финансовую сферу, учись, не пропадешь. В результате они так достали, что, почувствовав свободу, Никита плюнул на все и решил осуществить детскую мечту: лечить животных.

Ну и с чем он остался в результате?..

Вспоминая сейчас то, по-настоящему безоблачное время на пороге восемнадцатилетия, Никита понимал, что вот как раз тогда-то все у него и было правильно. Абсолютное счастье: любимое дело, работа, финансовый доход и свобода. Мало кому давалось подобное практически сразу после школы. А потом… пришла Зона.

Никита не знал, о чем думали власти, тот же мэр, в который раз «облагораживающий» город новым дизайном от своих родственников (в этот раз лавочками из полимерных материалов самого нового поколения, которым ни морозы не страшны, ни летний зной), или правоохранители, или различные службы госбезопасности. То ли не верили они, будто с Москвой может случиться нечто из ряда вон выходящее, то ли рассчитывали прибрать к рукам освободившийся от жильцов центр. Сразу после эвакуации глава города бил себя кулаком в грудь и обещал чуть ли не самолично уничтожить аномалию: вначале через месяц, потом через два, три, к Новому году, к лету, а затем его вдруг резко стало не видно и не слышно.

Вполне возможно, именно Никита и его коллеги по ветклинике стали первыми свидетелями надвигающейся угрозы. Приблизительно за полгода до катастрофы к ним валом повалили различные мутировавшие животные: кошечки с внезапно посиневшими глазами («Совсем как в Дюне», – восхищалась одна из хозяек), собачки, у которых отрастала пятая лапа или появлялись совершенно несвойственные ранее признаки поведения, попугайчики, сбросившие оперение и принявшиеся обрастать мехом. Случаи мутаций они, конечно, фиксировали и раньше, но в основном у бездомной живности, кормившейся на помойках и бродящей где попало, в том числе и вблизи складов артефактов. А тут – поток именно домашних питомцев, некоторых и на улицу ни разу не выпускали.

«А! Мы все умрем», – смеялся над подчиненными администратор клиники первые два месяца, а потом уволился и, если не врали сослуживцы, продал квартиру и уехал из Москвы в Питер.

«Это очень нездоровая ситуация, Гранин», – говорил профессор, с которым Никита, внутренне замирая от собственной наглости, решил поделиться проблемой.

Странно, но после катастрофы, случившейся с Москвой, Никита совершенно забыл этого человека. А ведь сотрудничал с ним целых полгода. Будто корова языком слизнула часть воспоминаний. Он прекрасно помнил внимательный взгляд, поджатые бескровные губы и спокойный тембр голоса, но забыл имя и фамилию и даже то, кем был профессор в институте.

Никита хоть сейчас мог воспроизвести их разговоры и рассказать о проводимых исследованиях. Еще – что профессор обожал чай с малиновым джемом, но не более этого.