Еврейский вопрос Ленину - Йоханан Петровский-Штерн

Отвергая в этой книге самую возможность еврейского Ленина, я предлагаю некий новый взгляд на возникающий в связи с Лениным еврейский вопрос. Я предлагаю по-новому взглянуть на евреев, которые жертвуют своей еврейской особостью ради всеобщего — даже ценой полного забвения своей особости. Мне представляется, я нашел ответ, что нам делать и как поступать с маркистами-интернационалистами еврейского происхождения — людьми, которые очень редко позволяли себе минутные срывы еврейского самоненавистничества, — разумеется, такие срывы представляли собой малозначимое отклонение от их в высшей степени похвального и последовательного интернационализма.

Шмуц первой главы Пинкас Большой синагоги Староконстантинова (Национальная библиотека Украины им. В.И. Вернадского, отдел «Ориенталия», коллекция пинкасов, ф. 129, спр. 86). Фотография любезно предоставлена Виталием Черноиваненко.

Дворец Князя Константина Острожского, Староконстантинов, конец XVI в. Фотография любезно предоставлена Петром Власенко.

Вначале был скандал. Начался он в январе 1841 г. в гражданском суде Житомира Волынской губернии Российской империи, когда мадам Финкельштейн, житомирская мещанка, подала в суд на некоего Бланка. А может, это сам Бланк подал на Финкельштейн. Делов-то было — невозвращенный долг в несколько десятков рублей! Судебные слушания вылились в энергичную перепалку. Обвинения Бланка, ко всем ее финансовым и жизненным неурядицам, вывели Финкельштейн из себя. Сперва она принялась распекать Бланка, злосчастного еврея, позволившего своим сыновьям перейти в православие. Затем она заклеймила христианство как язычество — в некотором смысле преувеличение с ее стороны — и предрекла сыновьям Бланка, этим законченным нечестивцам, собачью смерть. Подытожила Финкельштейн свое выступление, заявив, что Бланк, хоть и еврей, сам сдохнет как собака.

К сожалению, в архивных документах отсутствует полный отчет о прозрениях Финкельштейн относительно блистательного будущего семейства Бланков. Не можем мы оценить и фразеологически насыщенный идиш мадам Финкельштейн, поскольку протокол судебного заседания велся по-русски. Но даже если бы нам и удалось восстановить колоритную речь Финкельштейн, русские православные чиновники все равно ничего бы в ее речах не поняли. Ни один из них — ни судья, ни его помощник, ни судебный писарь — идиша не знали. Впрочем, помимо истца и ответчика в суде находился некто, хорошо знакомый и с Бланками, и с идишем. Этот человек — скорей всего, приехавший из Санкт-Петербурга, чье имя в документах не упоминается, — обратился к Финкельштейн с вопросом и упреком. «Мадам Финкельштейн, — заявил он с места, — как вы можете упрекать Бланка? Позвольте заметить, что его сын Александр Дмитриевич — врач в Санкт-Петербурге, служит по медицинскому департаменту и женат, между прочим, на сестре самого Карла Ивановича Гроссшопфа!»

До сих пор Мошко Бланк сидел и слушал. Но, если верить его собственным словам, когда он услыхал имя тестя своего сына, государственного служащего в столичном граде Санкт-Петербурге, более он сдерживаться не мог. В своем ходатайстве на имя губернатора Бланк признается, что в этот самый момент его так и подмывало плюнуть мадам Финкельштейн прямо в лицо. Но как человек глубоко порядочный, он сумел сдержаться и плюнул на пол — рядом с Финкельштейн. Затем он провозгласил во всеуслышание и по-русски, что на такие слова, какие позволила себе Финкельштейн, всегда следует плевать.

Этот курьез решил суть дела. Знавшие только по-русски, судебные заседатели бестрепетно выслушали идишские проклятия Финкельштейн, поскольку ни бельмеса в еврейском языке не смыслили. Но когда они увидели, что Бланк плюется в присутственном месте, да еще и подтверждает свой оскорбительный по отношению к суду поступок вполне им понятным словесным оскорблением, терпению судейских чиновников пришел конец. Поступок Бланка был им понятен без перевода. Они сочли его действие ничем не спровоцированным оскорблением общественного присутствия, распорядились немедленно арестовать Бланка и приговорили его к тюремному заключению за оскорбление суда, присутственного места, членов суда и всей судебной системы России. Бланк, оскорбленный в своих лучших чувствах, подал жалобу генерал-лейтенанту Бибикову, генерал-губернатору Киевской, Подольской и Волынской губерний. В своем ходатайстве об освобождении Бланк в деталях рассказал обо всем происшедшем и обвинил Финкельштейн в том, что она вывела его из себя, оскорбив его детей, которые действительно приняли государственную православную религию. Мошко Бланк жаловался на свою незавидную судьбу невинно обвиненного и сетовал, что он вот уже 9 недель сидит в заточении, хотя никакой вины на нем нет.[1]

Этот случай из жизни Мошко Бланка так бы и остался очередным маловажным эпизодом из истории евреев Российской империи, если бы не два важных обстоятельства: во-первых, в этом эпизоде любопытным образом проявилось отношение местечковых евреев черты оседлости к выкрестам, а во-вторых, здесь мы находим немаловажные в исторической перспективе детали из жизни семейства Бланков.

В черте еврейской оседлости — или просто в черте, как она обычно называлась, — в начале XIX в. проживало около одного миллиона евреев. Черта оседлости включала территорию 15 западных губерний, включенную в состав Российской империи в конце XVIII в. в результате трех разделов Польши. Евреи, которым до тех пор не дозволялось жить в России, теперь оказались российскими подданными, приписанными к мещанскому и торговому сословиям и обитающими на западных и югозападных приграничных территориях. Невзирая на то, что они были подданными русского царя, евреям в абсолютном большинстве — кроме разве что зажиточных гильдейских купцов, сосланных в Сибирь преступников и отслуживших службу солдат — не дозволялось селиться за чертой оседлости вплоть до эпохи Великих реформ Александра II.

Северная столица России Санкт-Петербург, где обосновались два сына Мошко Бланка, располагалась далеко за пределами черты, географически — на территории, которая никак не ассоциировалась с еврейским присутствием, вдали от еврейских общин, в далеких нееврейских краях. Несдержанная мадам Финкельштейн была уверена, что уехать в Санкт-Петербург и принять православие — самая что ни на есть измена, предательство еврейских ценностей, отказ от наследия праотцев, от всего того, что она, возможно, называла словом идишкайт (еврейской традицией). Она по праву полагала, что Бланк не заслуживает ничего, кроме проклятия, и со смаком его произнесла.

Иного мнения придерживался Мошко, или, точнее, Моисей Ицкович Бланк. Как мы увидим в главе 2, Мошко считал еврейский штетл местечком бесконечно скучным и пустым, своих сородичей евреев — забитыми религиозными фанатиками, а их иудейские традиции — насквозь прогнившими и безнадежно устаревшими. С точки зрения Мошко Бланка, евреи дурно относились к родному отечеству, отличались наглостью и заносчивостью и презирали государственную власть. Примите к сведению, например, брезгливое отношение Финкельштейн к просвещенным или, не приведи Господь, крещеным евреям, которые поселились в столице империи и выучились на врачей. В отличие от всех этих евреев, он сам, Мошко Бланк, был человеком глубоко лояльным по отношению к властям, готовым рьяно служить царю и отечеству, а в будущем — и русскому Богу.