Бега - Юрий Алексеев

В тридцать девятом я закончил фельдшерское училище и вернулся в Крохоборы большим человеком. Старики снимали шапки и называли меня «Иванычем». А как, спрашиваю, наш Пуп? Не протер его дед вожжами? А Пуп, представьте, забрал свои помалевки и смотался в Одессу… Простору, видите ли, ему после вожжей захотелось… Ну, ладно! Проходит год, и от него — письмо. Думаете, из Одессы? Из Парижа… Каково? У нас дальше Белужинска люди не выбирались, а тут тебе натуральный Париж! О нем и толком-то никто не знал. (Я, признаться, так разволновался, что выпил недельный запас спирта.) И писал он нам, что поезда в Париже ходят под землей, а народ — ест лягушек.

По селу, конечно, поползли слухи: «Париж город овражистый и голодный, коль до лягушек добрались». Но потом Коля прислал деду сапоги с бархатной оторочкой, и суждение о Париже изменилось. Из дальнего Заозерья шли ходоки глянуть на французскую обувку. Дед повесил сапоги рядом с ходиками и не снимал со стены до самой смерти. И козлиный портрет свой он тоже полюбил, и тоже посадил на гвоздик.

Ну, да бог с ним, с дедом. Но Пуп — вот что интересно! Как он ускользнул в свой Париж? На каком пароходе? И почему его помалевки стоят таких бешеных денег… Вожжи ему, что ли, зачлись! Ведь теперь за его ранними картинами гоняются как за воблой, а платят как за бамбукового медведя. Редкость! А когда-то эта «редкость» валялась в коровнике на краю Больших Крохобор, а «великий» художник спал на кулаке и рукавом укрывался. Это я вам точно говорю. Так бы он и продремал, но вот — фортуна! Я — бывшая надежда сельской хирургии — разношу за стаканчик слухи с конюшни, а дальтоник — чудной все-таки город Париж — прыгнул из коровника на Эйфелеву башню. Теперь он, везун, поплевывает на меня с высоты и трескает каждый день омара. Вот что значит не родись красивым… Фортуна! И Пшеничнеру — тоже, между прочим, дико повезло. Как он раскопал какую-то пупыревскую картину в Одессе — чудеса! Чистой воды фортуна!! Ведь столько лет прошло… Но ничего, еще осталась одна картина — тот самый «Голубой козел». Ее никому не раскопать! Только один человек может это сделать. Он беден и болен. Но он найдет денег на дорогу, а нет, так пойдет в деревню пешком!

В комнате повисла подвальная тишина. Со двора доносилась одиночная сухая стрельба доминошников. Кто-то надсадно звал Петьку завтракать. Жирный голубь цокал лапами по карнизу.

— И «бедный, больной человек» твердо намерен шагать в Большие Крохоборы? — раздельно проговорил Стасик.

— Еще бы! Без отдыха и привалов.

— Ну-ну. Передайте пешему привет. Мозолин и платок я вышлю ему бандеролью в Крохоборы.

— Это для чего же мне твой платок?

— Будете вытирать слезы на поминках. Вашего козла давно нет в живых. От него осталось не больше, чем от сапог с бархатной оторочкой.

— Много ты понимаешь! — сказал Оракул. — Плакать мне не придется. — Три года назад я ездил хоронить сестру и знаю…

— Что вы знаете? Что же вы примолкли?

— Никому и ни за что! — Аркадий Иванович замотал головой, будто вынырнул из Безрыбицы и желал теперь освободить уши от воды. — Не скажу ни за какие деньги!

— При чем тут деньги? — Стасик полез рукой под тахту, снова достал фляжку с аистом и поставил ее на стол. — Простите, на чем мы с вами остановились? Вы что-то рассказывали про сестру…

Аркадий Иванович зашаркал ногами по полу, словно собирался его отциклевать. Фляга гипнотизировала Аркадия Ивановича, отнимала все мысли и не давала присочинить на ходу что-либо путное. Он мог сказать только правду, накрепко засевшую в голове, но этого ему как раз и не хотелось.

— И этот человек еще говорит о воспитанности, — сказал Стасик, наполняя стакан, нацеливаясь на него самым определенным образом. — Ну?.. Я долго ждать не буду: у самого в горле сухо…

— Не трогайте стакан! — прохрипел Аркадии Иванович. — «Козел» по-прежнему в нашей деревне… Да, да, в Крохоборах. Он хранится у Герасима блаженного… Отдайте коньяк!.. У них там секта и Козел отпускает грехи. Козел отпущения… ясно?

Аркадий Иванович утихомирил дрожащие руки и залпом выпил.

Минутой позже он зачмокал губами и обмяк на стуле, словно пальто, рухнувшее с вешалки.

Стасик заметался по комнате. Потом остановился у окна. Тугой голубь камнем полетел вниз. Доминошники размашисто обмолачивали щербатый стол. По-прежнему звали Петьку. Петька молча корчил рожи, спрятавшись за дворовый гараж.

— Фортуна, конечно, есть! — сказал Бурчалкин. — Не домком же послал мне Оракула!

Он переложил спящего на тахту, прикрыл дверь и с блудливой улыбкой выскочил во двор.

Антикварный магазин помещался почти рядом с ипподромом, в старом доме с минаретными окнами, Ян Пшеничнер, лысоватый пухлый человечек с влажными маслиновыми глазками, сидел в узком подвальном отсеке, забитом картинами, люстрами и вазами. Вазы поражали своими размерами. Их можно было выставлять разве что у ворот города для удержания неприятеля.

На столе директора лежали потертые нарукавники, школьная непроливашка и пачка сигарет «Махорочные». Ян Пшеничнер очень заботился о наглядной бедности.

С этой же целью он по три месяца задерживал квартплату и одалживал у соседей по рублю до получки.

Благополучно обогнув вазы-надолбы, Бурчалкин по-свойски присел на угол стола.

— Здравствуй, Янчик, есть дело, — сказал он пониженным голосом. — У меня один нескромный вопрос: сколько дадите за картину Николая Пупырева?

Пшеничнер вспыхнул, задвигался, но тотчас слабость в душе подавил и голосом, полным безразличия, сказал:

— Ты еще спроси, что я дам за иерихонскую трубу? Где ты ее возьмешь? Где?!.

— Спокойно, Янчик, я знаю где. У меня есть точная широта, долгота и даже номер подъезда. Нужны только деньги… Немного — пара сотен.

Стасик рассказал все, что знал, утаив широту, долготу и номер подъезда.

Маслиновые глазки Пшеничнера забегали, отражая работу коммерческой мысли.

— Видишь ли Стася, — начал он, затуманившие обращаясь как бы к самому себе, — разве я спорю? Нет, я не спорю. Дело стоящее. Но в какую эпоху мы живем? Мы живем в эпоху лотерейных билетов. И откуда я знаю, как пройдет твой номер? Я не знаю, как пройдет твой номер. Может, будет автомобиль, а может — зубная щетка. А зачем мне зубная щетка, Стася? У меня трое детей, и каждый ест, как инспектор на именинах.

— Значит, не рискнешь? — помрачнел Стасик. — Благородства не хватает? Понимаю. А сколько дашь за Голубого Козла?

— Десять тысяч с довеском…

— Ты хочешь сказать, восемнадцать?

— Мне как-то ближе двенадцать, — уточнил аккуратный Пшеничнер.

— Я вас понял, — сказал Стасик. — Остановимся на пятнадцати. Будем считать эту цифру исходной.

— Исходите из меня, Стася, — сказал Пшеничнер. — У меня Русланчик ходит в музыкальную школу. А вы знаете, что такое музыкальная школа?