Подлость плюс - Алексей Батраков

— Эхо гражданской войны, сынок… — взгляд одного из сапёров принял мрачное выражение. Неожиданно он грязно выругался и круто повернул разговор на нынешнее время — Такую страну прощёлкали, идиоты. Отцы-то наши Союз от фашистов спасли, а мы — шпане какой-то сдали…

Уже за полночь Лёва Глотов вышел на край леса. Совсем рядом через картофельное поле виднелись редкие огоньки небольшого села. Кувшиновка, должно быть, подумал Лёва и, стараясь попадать между борозд, направился на свет огней. Почти шестнадцать часов осужденный за разбой Глотов находился в побеге из колонии строгого режима. И срок то у Лёвы заканчивался через полгода каких-то. Но так уж вышло, что пришлось вот срочно скрываться. Ноги уже подрагивали от усталости, поясницу ломило, а проклятое поле никак не кончалось. Перекурив, Глотов усилием воли поднялся с земли и путь свой продолжил.

А вот и окраина села. Выбравшись на травку, прилёг у покосившегося забора. Отдышался, выкурил ещё сигарету, пытаясь заглушить никотином всё нарастающее чувство голода. Нарастало и чувство тревоги. Вдруг сбился с намеченного маршрута и не Кувшиновка это вовсе. И не попадёт он в избу к матери знакомого своего Вениамина, а останется ночевать под открытым небом. Голодный и холодный. Осмотревшись, Глотов понемногу успокоился. Кувшиновка это, слава Богу. Вот и две параллельные улицы, а вон — одна в стороне, наискосок за овражком. Всё сходится. Шесть долгих лет не был здесь Лёва. И вот ведь, надо ж, привела судьба. И Вениамин уже сгинул в мир иной. В аду, наверное парится. Сколько ведь натворил, пока на этом свете был. Пятьдесят лет почти, пока весной на «больничке зоновской» от туберкулёза не загнулся. Ну да ладно, Бог с ним, с Вениамином-то. Лишь бы бабушка Паша жива была и узнала его, Лёву Глотова. Столько лет прошло, как навещал он с Вениамином Пелагею Ивановну…

С такими мыслями направлялся Глотов позади и вдоль огородов к дому так ему нужному. Благо зрительная память была неплохая, и через шесть лет помнил он избу эту. Да и Вениамин-то на «зоне», пока живой был, частенько про дом свой отчий вспоминал. Сокрушался всё, врал наверное, что крышу не успел покрасить. Собирался-собирался, да и подсел за продмаг в соседнем селе… Глотов, нагостившись, тогда уже в городе был. Вскоре тоже влетел. В колонии и свиделись снова…

Так, вот башня водонапорная, вот прогон для скота, а вот и изба бабы Паши. При свете, звёзд, густо усыпавших ночное августовское небо, дом Пелагеи Ивановны был различим довольно отчётливо. Он. Сомнений не осталось. Вот и баня с наличником на окошке резным, вот рядом и яблоня старая, громадная. Всё совпадает. Света в окнах конечно не было. Господи, лишь бы собаки не было. Нет, похоже не завела…

Глотов пробрался к выходящему во двор окну задней комнаты. В этой самой комнате, насколько он помнил, на кровати рядом с русской печкой и спала хозяйка. Глотов тихо-тихо постучал в стекло. Потом — ещё. Неожиданно скоро в комнате вспыхнул свет. Машинально отпрянув от окна, Лёва спрятался за стену, наблюдая, кто покажется. Занавеска сдвинулась и показалась, слава Богу, баба Паша! — Хто тама? — Голос восьмидесятилетней хозяйки избы почти не был старческим — Хто тама в час такой? — вновь почти пропела Пелагея Ивановна, усиленно всматриваясь в окно.

— Лёвушка это, баб Паш — Глотов отделился от стены и вышел на свет — Помнишь, с сыном твоим приезжал в восьмидесятом. Олимпиаду ещё вместе смотрели по телику…

Бабе Паше и вспоминать нужды не было, Очень уж ей тогда слюбился молоденький этот голубоглазый паренёк. За какие-то три недели. Он и воды с колонки нанесёт, и картошку всю выполол, и ломаные штакетины в заборе поменял. А как слушать-то её, пожилого человека, умел внимательно. Олимпиаду по телевизору научил смотреть. Объяснял всё терпеливо, зачем бегут, куда прыгают… Хороший паренёк, ничего не скажешь, душевный такой…Непонятно было, конечно, Пелагее Ивановне, что связывало Лёвушку с сыном её непутным. И разница в годах такая, и характер совсем другой. От того слова доброго никогда не услышишь. Ну, да ладно, это их дела, мужицкие…

— Батюшки!.. Ты што-ли, Лёвушка!

— Я-я, баб Паш, пускай давай — В приготовленных специально для побега новых спортивном костюме и кедах «бесконвойник» Глотов выглядел вполне прилично. Ни дать, ни взять — только что со стадиона…

Пожарили картошку, уже молодую, огурцов с помидорами нарезали, благо конец августа за окном. Постным маслом полили. Яиц отварили. Баба Паша на этом не успокоилась, такая ж неуёмная осталась. Топор Лёве вручила, привела в курятник. Сняла с нашеста одну из сонных кур. Сварили с лапшой.

— У меня, Лёвушка, после смерти Вени, царство ему небесное, никого на этом свете не осталось — искренне радовалась гостю Пелагея Ивановна…

Через два часа за стол сели. Бабушка подпол открыла. Лёва слез. Ё-ё, а там водки-то! Больше ящика. Старинная ещё, по три шестьдесят две и четыре двенадцать. Вениамина помянули. Пелагея Ивановна из рюмочки тоже пригубила. После половины стакана и пережитого за прошедшие сутки Глотова, даже при такой закуске, вскоре повело. Не допив вторые полстакана и не доев вторую куриную ножку, он попросился спать. Заверил бабушку Пашу, что завтра обо всём переговорят и строго наказал никому о его здесь появлении не говорить. Помыкавшись по избе, Глотов забрал матрац с одеялом и спрятался на терраске с глухими оконными занавесями.

Спалось Глотову плохо. Сначала, вроде, забылся, а потом сны тяжёлые пошли. То привидится, что отрядный его будит. Подымайся, кричит, набегался. Хватит, срок себе уж намотал. Очнулся Лёва в страхе. Не понял сразу, что сон это. Только успокоился, «бугор зоновский» приснился. Зря, говорит, ты сбежал, Глотов. Никто тебя грохнуть и не собирался, крыса ты паскудная. Накажут чуть-чуть и все дела. Возвращайся, говорит, ждут тебя блатные…Только опять забылся Глотов, покойный Вениамин появился. Рот раскрывает, а слов разобрать невозможно. И кулаком всё грозит. Мол встречу я тебя, как явишься в царство мёртвых…

А под утро петухи разорались. До такой степени, что инстинкт самосохранения у Лёвы отступил. Психанул он, плюнул на всю конспирацию и в избу досыпать перебрался. А баба Паша блины уже печёт. Ещё раз наказал хозяйке Глотов, чтобы заперлась и никого в дом не пускала. Сама ко двору, если что, выходила. Проснулся к обеду. Пелагея Ивановна на стол накрыла. Початую ночью бутылку выставила. Настороженная стала, от вчерашних восторгов и следа не осталось. Глотов молча выпил. С бабой Пашей глазами не встречается и думает всё, раньше ни до того было, как объяснить ей визит свой ночной и от людей скрывание. После второго полстакана в голове немного прояснилось и появились мысли кое-какие. Не надо, говорит, баб Паш, чтобы знали обо мне в деревне, а то хулиганьё за мной гоняется. А до города тут рукой подать. Узнает, говорит, где нахожусь, не сдобровать мне тогда. Я, баб Паш, поживу у тебя с недельку и съеду.

— А чаво ж они тебя сгубить-то хотят, хулюганы эти? — смягчилась Пелагея Ивановна — А милый?

— Ну…это наши разборки, тебе они не интересны.

На следующий день Глотов, промучившись опять бессонницей, встал также поздно. За столом по насупленным бровям хозяйки и по тяжёлому её молчанию понял: что-то случилось.