Киевская Русь и Малороссия в XIX веке - Алексей Петрович Толочко

том же состоянии, в котором он находился с незапамятных времен, а его «начала» теряются в тумане веков. С этой точки зрения становилось неважно, исторический этот народ или нет. Все народы, оказывается, более или менее одинаково «древние», и в этом смысле «исторические» ничем не выделяются среди других, хотя история некоторых из них и осталась, как настаивал Гердер, только в народных «песнях» и «поэзии». Начала всех народов лежат в одинаковой примитивной стадии. Итак, писание истории «негосударственного», «неисторического» народа можно начинать с тех же «древнейших времен», как и историю народа исторического.

«Открытие народа» оказалось интимно связано с еще одним феноменом, важным для нашей темы, — подъемом национализма. Повсеместно в Европе начала XIX века интерес к народной поэзии питался только отчасти чисто научными соображениями. Куда важнее были сантименты национального порядка. Основанное в 1811 году шведское «Готическое общество», ставившее своей целью возрождение «готических» добродетелей народа, члены которого читали на своих собраниях «древние» шведские баллады, возникло в ответ на шок от недавней (1809 год) потери Финляндии в пользу России. В самой Финляндии новый статус провинции Российской империи создавал атмосферу, в которой поиски народной поэзии становятся призванием молодых энтузиастов вроде Элиаса Ленрота, собирателя и издателя «Калевалы» (1835,1849)[11]. Сборник новогреческих народных песен Фореля стал реакцией на антиосманское восстание 1821 года.[12] Шотландцы, поляки, сербы тоже реагировали на потерю политических свобод подобным образом: одиночки-энтузиасты или специально устроенные общества принимались собирать, издавать и пропагандировать народную поэзию. Поэзия, стоит помнить, все еще считалась высшим проявлением индивидуального или коллективного духа, чистым дистиллятом народного гения. Народы, которым не хватало привычных атрибутов «цивилизации», могли успешно компенсировать их отсутствие, продемонстрировав миру (и себе!) вершины собственной народной культуры.

Открытие народной культуры во многом стало следствием ряда «народнических» движений к возрождению традиционной культуры со стороны обществ, попавших под иностранное господство. Народные песни способны были пробудить чувство солидарности в распыленном населении, которому недоставало традиционных национальных институтов.[13]

Итак, во второй половине XIX века у историка появлялись не только технические средства для писания нового типа истории — истории «народа», у него возникали серьезные побуждения нравственного и идеологического плана писать именно такую историю. История народа отныне могла быть представлена «по-научному», а кое в чем способна была претендовать даже на большую методологическую новизну, чем истории традиционные. Ее научная легитимность могла уже быть подтверждена привлечением новейших дисциплин: антропологии, этнографии, языкознания. Традиционные истории могли ассоциироваться с консерватизмом, даже реакцией; истории, написанные от имени народа, — с либеральным выбором. Со второй половины XIX века они становятся не только научно респектабельным занятием, за ними встает моральный авторитет народничества и национализма.

* * *

Михаил Грушевский — пример едва ли не архетипического «национального историка». Российский гимназист в Тифлисе, русскоязычный и русскокультурный юноша, он открывает для себя мир украинства благодаря случайным украинским журналам, которые затем начинает выписывать. Специфический круг чтения (а тогдашние украинские издания заполнены публикациями народных песен, дум, но также и интеллигентскими имитациями народного творчества, рассказами из «народной жизни» и др.) становится для молодого человека источником почти религиозного откровения: он открывает для себя существование украинского народа и свою принадлежность к нему. Изначально «литературное» открытие «народа» закрепляется еще одним архетипичным средством: путешествиями и наблюдениями за «народом». В своей индивидуальной биографии Грушевский буквально воспроизвел путь европейского «открытия народа».

Как историк Грушевский сформировался в киевском университете св. Владимира, где большое влияние на него оказал Владимир Антонович. Грушевский воспринял многое из методических и идеологических убеждений своего ментора. В 1894 году двадцативосьмилетний магистр русской истории Грушевский получил кафедру в австрийском университете во Львове. Новая ситуация, в которой оказался Грушевский в Галиции, с ее ярко выраженным напряжением между этническими группами, атмосфера Львовского университета, где Грушевский представлял сомнительную дисциплину истории социально и культурно второстепенного народа, обостряла ощущение идентичности и усиливала призвание служить этому народу академической работой. К внешним обстоятельствам добавлялось и ощущение личной уязвимости: молодой возраст и недостаток соответствующей ученой степени (по уставу российских университетов для профессорского звания необходимо было иметь степень доктора истории). Систематическая история украинцев, написанная соответствующим научным образом, должна была легитимизировать и дисциплину, и персональную позицию Грушевского в академической среде, и народ, от имени которого он выступал.

Первый том «Истории Украины-Руси» вышел в конце 1898 года. Но принципы, на которых основывалась «История», Грушевский изложил еще в своей инаугурационной речи в 1894 году, а впоследствии развивал в университетских лекциях. Уже здесь он настаивал на том, что украинцы, подобно другим народам, ведут свою историю с древнейших времен, а эту претензию подкреплял необходимостью привлечения новейших дисциплин — от антропологии до лингвистики.

«История» Грушевского интересна тем, что вопреки воле автора раскрывает приемы, с помощью которых была сконструирована, а также идеологические основания, на которых зижделся ее фундамент. Это теперь «Вступительные замечания», которыми Грушевский полагал нужным предварить первый том, выглядят откровенным идеологическим манифестом. Когда историк их писал, ему могло казаться, будто он — как и положено каждому ученому, вводящему в науку новую дисциплину, — всего лишь обсуждает вопросы сугубо методологического порядка. «Вступительные замечания» — весьма красноречивый текст. Он с подкупающей откровенностью демонстрирует, что национальный историк сначала конструирует мысленный образ нации, и только затем подбирает для нее соответствующую историю. Как и следовало ожидать, Грушевский начинает с констатации существования украинского народа:

Этот труд должен представить образ исторического развития жизни украинского народа или тех этнографически-политических групп, из которых формируется то, что мы теперь мыслим под названием украинского народа [курсив мой. — А Т.].[14]

Вопреки амбициям беллетриста, Грушевский так никогда и не преодолел тяжеловесной искусственности своего нового языка (что особенно заметно в обратном переводе на русский), а его «История Украины-Руси» не стала одновременно и образчиком изящной словесности, в отличие от «Истории» Карамзина. Отметим, впрочем, неожиданно корректные формулировки, в которых Грушевский пытается выразить свою мысль. Очевидно, самому автору нелегко было определить точный силуэт той, по его словам, «этнографической массы без национальной физиономии, без традиций, даже без имени», чью историю он собирался изначально вместить в три тома, впоследствии расширил свой план до пяти-шести томов, потом восьми, а после девятого уже и не пытался предсказывать их количество.

Итак, современный историку украинский народ должен был стать исходным пунктом написания его истории. Следует помнить, что в представлениях Грушевского «народ» и «нация» были понятиями тождественными (что облегчалось убеждением, будто украинцы утратили образованные классы в пользу других наций: русских и поляков, и теперь представлены исключительно «народом»). Но именно четкое