Хуан-Тигр. Лекарь своей чести - Рамон Перес де Айала

Начин де Нача был старым, верным другом – другом на каждый день. Но, даже питая к нему самые добрые чувства, Хуан-Тигр тем не менее не мог не признать, что его приятель был все же весьма неотесан. А вот самым любимым другом, которого Хуан прямо-таки обожал и в обществе которого он просто дурел от радости, был некто Веспасиано Себон,[11]бродячий торговец шелками и позументом – третьеразрядный донжуан и болтун каких мало. Два-три раза в год он появлялся в Пиларесе. Останавливаясь недели на две, Веспасиано приносил в город не только свой товар, но и всякие неправдоподобные истории.

Из всех обитателей базарной площади наибольшим почтением и уважением Хуана-Тигра пользовалась вдова донья Илюминада, по мужу Гонгора. Хуан-Тигр был приятелем ее супруга, скончавшегося несколько лет назад. Палатка дона Хуана размещалась в галерее того самого дома, где находился принадлежащий вдове магазин тканей, так что его ларек и ее лавочка соседствовали, разделенные лишь какими-то четырьмя метрами – шириной перехода галереи. Из ларька отлично просматривалась внутренность магазинчика – маленького и темного. В глубине, за прилавком, сидела облаченная в траур вдова. Ее лицо было белым, как бумага, а затуманенные грустью глаза смотрели то ли в пустоту, то ли в прошлое. Даже в самые знойные полуденные часы в магазине струился полумрак, разливавшийся по всей лавочке и наполнявший ее до краев. Хуану-Тигру казалось, что ночь наступила среди бела дня по воле хозяйки – ночь, в которой властвует луна непорочного лика доньи Илюминады, давшей обет вечной печали.

«Боже мой, что за женщина! – думал Хуан-Тигр. – Без конца оплакивает покойника. Это же надо – так страдать! От такой вот печали у нее и лицо стало белее снега. Моя мать, Матерь Божья и она – вот три порядочные женщины на всем свете. Хоть она и вдова – да уж, грехи наши тяжкие! – но, Бог весть почему, она кажется мне непорочной, как чистая лилия, словно она сроду не была замужем и не знала мужчины. Смотрю на нее и, сам не зная отчего, про нее думаю: "Святая Илюминада, дева и мученица!"»

Так думал Хуан-Тигр, совершенно не подозревая, что его сумасбродная фантазия и есть самая настоящая правда, великая и страшная тайна вдовы Гонгоры!.. Две разные, даже самые контрастные краски, если они находятся рядом, непостижимо и незаметно меняются, поглощая цвета друг друга. То же самое происходит и с двумя душами, обитающими в постоянном соседстве. Почти двадцать лет донья Илюминада и Хуан-Тигр целыми днями не замечали, как каждый из них бессознательно вдыхал неуловимую душу другого. Перед неподвижным взором доньи Илюминады Хуан-Тигр чувствовал себя совершенно прозрачным, ему казалась, что она видит его насквозь. Он был уверен, что вдова ясно, как по книге, читает все его тайные мысли и видит все его чувства, зримые и осязаемые. Все, кроме одного, воспоминание о котором жгло Хуана-Тигра как уголь. Он хранил его в самом темном уголке сердца под остывшим пеплом бесчисленных серых дней, пытаясь погасить, ведь и у него была своя трагическая тайна… Хуан-Тигр был уверен, что все, кроме этой сокровенной тайны, вдова постигает одним только пронизывающим душу взглядом. И тем не менее он, со своей стороны, верил, что никакие посторонние мысли и чувства, кроме скорби по покойному супругу, вдову не посещают и не тревожат. Но когда ему пришла в голову сумасбродная мысль назвать ее «святой Илюминадой, девой и мученицей», то, сам того не подозревая, Хуан-Тигр приблизился к разгадке ее тайны – угадал так же точно (или даже более точно), как она бы могла угадать его собственные мысли и чувства.

В замужестве госпожа Гонгора задыхалась и смертельно страдала от мучительной жажды, как человек, который оказался в безводной пустыне с кувшином в руке, но кувшин этот пуст. Она приняла свою участь с тоскливым смирением, и мало-помалу жажда мучила ее все меньше и меньше. Нет, она всегда любила своего мужа, дона Бернардино Гонгору, пышущего здоровьем симпатичного толстяка, похожего на упитанного и откормленного байонского[12]гуся. Как и все толстяки, он был человеком добродушным и кротким. Они были не мужем и женой, а отлично сработавшимися компаньонами по торговому делу. Физическое целомудрие обоих супругов было абсолютным. Духовное же целомудрие в браке сохраняется всегда (или почти всегда) – в любом супружестве, даже самом прочном и самом верном. Между душой мужчины и женщины всегда существует глубокое и непреодолимое различие: мужчина и женщина – это, по сути дела, два совершенно замкнутых мира, между которыми никогда нет никакой связи и никакого взаимопонимания. Они, как два кремня, даже прикасаясь друг к другу, существуют сами по себе и высекают искру только при столкновении. И эта искра – дети. Дон Бернардино считал (или делал вид, что считает), будто такой брак, как у них, вещь самая что ни на есть естественная и обычная. Ему никогда даже и в голову не приходило попытаться с глазу на глаз объяснить жене всю нелепость такого положения и тем более оправдаться. Напротив, дон Бернардино неустанно твердил ей, что самый лучший брак должен быть чем-то вроде коммерческого союза, учреждаемого для того, чтобы жить как можно комфортнее и экономнее, а также вести к процветанию лавочку, торгующую в розницу каталонскими тканями, ибо два глаза хорошо, а четыре – лучше. Дон Бернардино был на двадцать пять лет старше доньи Илюминады. Поскольку он был так внимателен и вежлив по отношению к своей жене и во всем ей угождал, то и она отвечала ему благодарностью и заботой. Но уже тогда донья Илюминада начала заглядываться на Хуана-Тигра, но, будучи женщиной порядочной и уравновешенной, старалась свое влечение побороть. И все-таки она не могла их обоих не сравнивать и не сопоставлять – флегматичного толстяка-мужа и Хуана-Тигра, всегда собранного и напряженного, как натянутая струна. Ее взгляд постоянно скользил от одного к другому, так, что она почти осязала рыхлое тело одного и мускулистое – другого. «Что было бы, – спрашивала себя донья Илюминада в те редкие минуты, когда ей приходила на ум эта безумная и греховная мысль, – что было бы, если бы я изменила Бернардино? Да ничего. А вот если бы моим мужем был Хуан-Тигр и я бы его обманула, он бы меня убил». И она начинала плакать, страстно желая принять любую муку, лишь бы избавиться от этой отвратительной пытки, к которой ее приговорили.

Овдовев, донья Илюминада влюблялась в Хуана-Тигра все сильнее и сильнее. Это всепоглощающее чувство, эта придуманная и безнадежная любовь была для нее как лекарство – то обезболивающее, то пьянящее. На ее лице, одухотворенном бесконечной и лишенной будущего любовью, запечатлелось выражение священного экстаза. Ради своей самоотверженной любви вдова могла бы совершить любой героический поступок и даже пойти на высший подвиг – принести себя в жертву.

Считая Хуана-Тигра образцом и воплощением всех мужских достоинств, донья Илюминада знала и о его отвращении к женщинам, которое на самом деле, как она прекрасно понимала, было всего лишь смесью слепого влечения и панического страха, наверняка вызванного каким-то жестоким разочарованием. Донья Илюминада была уверена, что Хуан-Тигр, несмотря на свое мнимое отвращение к женскому полу, которое на самом-то деле было яростной жаждой любви, в конце концов наверняка женится. Женится, скорее всего, не ко времени и неудачно и, уж само собой, не на ней (если, конечно, не произойдет необыкновенного чуда). И эта вера в неизбежность абсурдного была единственным рассветным проблеском в ее жизни, в ее вечной ночи.