Плотоядное томление пустоты - Алехандро Ходоровский

— Спасибо, сеньор, мы очень вам признательны и уверены в том, что ваш вклад в великое дело, пусть и скромный, не будет забыт. Хотя наши жизни мало чего стоят, заговор получил дополнительную поддержку..

— Сеньоры, каждый гражданин не только виновен в чем-то, он еще и участник заговора. Мы восстаем не против конкретной идеи, а против идеи, которую выдвигает в данный момент Власть. Суть обвинений против нас ясна, но кто укажет, в чем именно заключается вина? Любая новая идеология отличается от предыдущей. С каждым новым поворотом у Генерала возникает новое чувство вины. Дело в том, что истинный заговорщик борется не с режимом как таковым, а с собственной виной. Или, точнее, не с ней, поскольку вина неуничтожима, а с чувством вины. Заговорщики пытаются так натренировать сознание, чтобы человек принимал вину и, несмотря на нее, чувствовал себя абсолютно правым. Никто не преследуется за наличие рук и ног, так чего же бояться, если вина — это наша душа? За это я и восхищаюсь вами: не за бесстрашие — вы испытываете страх — а за то, что, невзирая на террор, вы укоренили в себе заговор, превратив свою жизнь в вечное бегство. В наших темных комнатах хранится неисчислимое множество рукописей — известно, что Генерал сжигает их, так как не верит в письменное слово, — и там говорится о заговорщиках, проходивших до четырехсот пятидесяти километров. Существуют легенды о том, что Земля круглая и эти смельчаки возвращаются в начальную точку. Мы собираемся по нескольку человек и читаем эти страницы умирающим как последнее утешение, хотя они так умножились, что стали господствующим классом. Они отдают приказания, устраивают в страшной тесноте и давке подпольные танцевальные вечера, насилуют прекраснейших девушек, расставаясь с жизнью, напиваются, избивают своих детей; они захватили в свои руки весь мох и наедаются свежей порослью, оставляя на долю живых гнилье и сушняк. Но когда твой сосед заболел и оказался на пороге смерти, все меняется: на время агонии вся деревня у его ног. Наша молодежь рассчитывает подцепить серьезную болезнь, чтобы агония наступила побыстрее. Но я заболтался, вас ждет грузовик. Пойдемте туда, но только тихо; этот совет, конечно, бесполезен, ибо заговорщики способны передвигаться бесшумнее кошек. Вот мешки, небольшие, но если расстелите их сверху, то не измажетесь почем зря. Ну да, ботинки немного пострадают, ведь вам придется вступить в кучу экскрементов прежде, чем расстелить мешки — но в конце концов, за свободу приходится платить. Нет, не двигайтесь, а то запачкаете рукава! Прощайте! Я обязан вам жизнью.

— Теперь, когда грузовик завелся и мы расстаемся, скажите, сеньор, что было внутри зонтиков?

— Ах, предатели! Грузовик уже уехал, мне никак вас не достать! Вы следователи! Только следователи могут спрашивать, что внутри зонтиков! Горе мне и всем нам! Меня раскрыли!

— Словно больное животное, грузовик со своей всегдашней быстротой пытается нагнать судьбу, но та с каждой ночью становится все дальше. Убаюканные ровным гулом мотора, трое стариков, чьи сухие языки уже не перемалывают слов, едут, боясь измазаться испражнениями. Уже не один час я, спрятавшись за грудой мешков, наблюдаю причудливые узоры из морщин на раздувающихся ноздрях. Жалкое увядание! И хотя мое сморщенное тело покрыто язвами и струпьями, хотя мне уже за сто пятьдесят, я выгляжу изящно даже в этих лохмотьях, двигаюсь — оцените — будто большая крыса, уверенно и проворно перемещаюсь в этих отбросах, среди которых чувствую себя свободно. Добрый вечер, друзья!.. Не вскакивайте с места, а то испачкаете себе руки, я не кусаюсь. Зубов-то давно нет. Дайте мне подползти поближе и обнюхать вас. Это. мммм. отвратительный запах чистого тела! Вы работали, ставили себя высоко, мылись, надеясь изгнать всяческую гниль из своего мирка, и вот оказались здесь, подобно всем старикам. Общество выкинуло вас, как выкидывают камешек из башмака!

— Сеньора, мы здесь не из-за нехватки денег. Мы не знали, что в грузовике кто-то есть. И мы готовы немедленно сойти, если наше присутствие стесняет вас.

— Старые дураки! Куда вы пойдете, три развалины, если спрыгнете с грузовика? К нелепой смерти: койоты сожрут вас в дюнах. А оставшись здесь, вы, по крайней мере, послужите удобрением. На фабрике вас измельчат, и, смешанные с дерьмом, вы удобрите землю отечества, породившего вас.

— Сеньора, мы уже сказали, что.

— Заткните пасть! Я все слышала! Может, я и слепая, но никак не глухая. Я даже слышу то, что люди не способны услышать. Вот, например, черви поют, пожирая трупы. Другие видят ужас разложения, я же слышу небесный хор.

— Вы ошибаетесь, мы вовсе не старики..

— Перестаньте пороть чушь. Вас выкинули на помойку, истрепанных, обескровленных, одна кожа да кости, — а вы настаиваете, что вовсе не состарились, цепляясь, точно пиявки, за каждое мгновение, не желая признавать, что судно идет ко дну, что соляная статуя растворилась в океанской воде, что все слова улетучились, что пустота уже разверзла свое бездонное лоно.

— Сеньора, повторяем еще раз: мы путешествуем с севера на юг в научных целях.

— Ха! Эта дорога бесконечна, никто еще не проехал по ней с начала до конца. Полоса сухой, унылой земли между морем и Андами, миллионы, миллиарды километров одно и то же. Но никто не хочет принести себя в жертву: все желают продолжить путь, несмотря на смертельную скуку. Давайте сойдем и удовольствуемся одним куском дороги!

— Сеньора, ваша философия нам ясна, но, похоже, вы нас путаете с..

— Довольно иллюзий! Вы больше не принадлежите миру, отныне вы — лишь часть груза. Погрузитесь же в теплое и темное вещество! Пусть вас утащат вглубь! Не сопротивляйтесь!

— Сеньора, хватит! Не вынуждайте нас защищаться! Уберите свои когти от наших плащей!

— Ох! Вы едва не сломали мне обе руки, но я вам сочувствую. Несчастная падаль! После сладких снов вы вернулись к мерзкой плоти. Дайте-ка я пороюсь среди мешков: там должен быть переносной телевизор, который все обязаны иметь по закону, под страхом смертной казни. Батарейки в порядке, все работает. Поприветствуйте могучий, героический торс Генерала, поглядите на меня рядом с ним и сравните. И все же меня, как и вас, переполняли иллюзии. Я была его первой женщиной. Мы вместе поднимали эту страну. Я помогала ему сооружать дорогу. Сколько надежд, сколько нерастраченных сил! То был небольшой кусок доброй, душистой земли. Мы питали ее асфальтом, ласкали ее, вылизывая, словно любимого ребенка. Мы устраивали на ней любовные игры, бурно совокупляясь. И верили, что нашему счастью не будет конца. Но вскоре дорога начала строиться сама собой, вытягиваясь вдоль моря, словно бесконечная стрела; покрытие вздыбилось, постройки развалились; все сделалось ненадежным. Мы переселились в палатки, а между тем почва ускользала из-под ног — в ночь, в будущее, которое уже не станет нашим. Я принялась стареть. Генерал не мог себе такого позволить — должность не позволяет ему. Он обязан быть верным своему образу, оставаться неподвижным посреди бегущих волн. Это тяжкая доля — приносить себя в жертву. Не знаю, как ему это удается: лицо его такое же, как в прошлом. Ни единый волосок не выпал из усов. А я быстро скатывалась вниз, покрывалась морщинами. Он предпочитал не замечать этого, вынуждая меня заливаться фальшивым смехом, возводить защитную стену из косметики — пока я не стала совсем уродливой. И однажды вечером он разразился рыданиями, приникнув к моему иссохшему лону. Я попросила его подыскать вместо меня молодую самку — она подчеркнет мужскую силу Генерала, чтобы народ почитал его священный пенис. С тех пор множество женщин перебывало в его походной кровати. Но наша любовь осталась! Никто не может нас разлучить. И сейчас, глядя с холодного экрана, Генерал обращается ко мне одной. Ко мне одной. Ах, любовь моя, твой голос заставляет меня неистово плясать посреди испражнений.