Готическая коллекция - Татьяна Степанова

— Я умолять не смотреть вниз! Mein Freund Ivan![2]Умолять спускаться!

— Пьяный или накололся. — Катя услышала голос Кравченко — вместе с Мещерским они подошли к блондину, прервав его очередной отчаянный вопль. Он резко обернулся.

— Он убивать себя так! Он уже раз убивать, его спасать. А теперь нет — он там, высоко, — блондин левой рукой ткнул вверх, а правой как клещ впился в плечо испуганного Мещерского. — Он кричать, если я ходить туда вверх (новый тычок в сторону колокольни), он прыгать быстро сюда (жест в сторону мощенного плитами двора). Я умолять вас идти вверх снимать.

Я тут с ним говорить, отвлекать. Es ist Schockierend[3]!

— Ладно, поняли мы, ты только погромче ори, — буркнул Кравченко. — Сдается мне, у него шок от твоего вопежа, он и прыгать-то не очень спешит. Колеблется. Мы идем. — И он подтолкнул изумленного Мещерского в сторону церковных дверей. До Кати долетел жалобный вопль — на этот раз Мещерского:

— Но надо хотя бы спросить у него, как подняться на колокольню!

И мрачный ответ Кравченко:

— Пока узнавать будем, этот наверху мозги свои в пол впечатает… Иди уж, разберемся. Там какая-нибудь лестница все равно должна быть.

И они скрылись в церкви. Скрипнула, захлопнувшись, тяжелая дубовая дверь на тугой стальной пружине. Катя растерянно посмотрела на блондина. Все произошло так быстро. Блондин вдруг резко вскинул руки вперед, словно сам собирался куда-то прыгать, стиснул пальцы, точно умоляя о чем-то всевышнего или воображая, что таким способом ему удастся удержать самоубийцу на подоконнике. Катя посмотрела вверх и лишь тут поняла, что человек на колокольне почти голый, — на нем ничего не было, кроме пестрых плавок.

— Mein Freund Ivan! — Блондина вдруг прорвало, как плотину весной. — Das Leben…[4]Жизнь нельзя убить! Человек убить нельзя, сам себя нельзя!

«А если и мне сейчас крикнуть, — вдруг подумала Катя, — жизнь — это просто конфетка, вишня в шоколаде, поэтому слезай оттуда, паразит несчастный, сию же секунду!» Но крикнуть она не смогла, да и не успела бы, даже если бы решилась, — послышался какой-то шум: треск сломанных досок, вопль изумления и гнева. Его издал человек на подоконнике. Он опустил руки и нагнулся, намереваясь спрыгнуть, но словно какая-то невидимая сила рванула его за плавки, стащив с подоконника. Послышались яростные протестующие вопли. Потом наступила гробовая тишина.

Блондин завороженно смотрел на колокольню, точно не веря в чудо спасения. А потом перекрестился коротким жестом католика.

— Ну, слава богу, — вырвалось и у Кати, — кажется, они успели.

Блондин глянул на нее так, словно только что увидел. Глаза его внезапно наполнились слезами. И Катя была готова поклясться, что слезы были совершенно искренними, столько в этих серо-голубых печальных тевтонских глазах было горячей благодарности, облегчения и религиозного восторга.

— Я молиться. Они его спасать, — он тяжело перевел дух. — Кто они?

— Это мой муж и его товарищ, — вежливо ответила Катя. Все-таки иностранец спрашивал. — Мы мимо ехали, — она кивнула в сторону машины, стоящей с распахнутыми дверями на обочине, — мы приехали отдыхать в Морское. Ехали мимо церкви, видим, этот… ваш.., бросаться собирается. Вы его знаете? Кто он такой? Больной, что ли? Или просто до беспамятства напился?

— Ja, ja… — блондин кивнул. Теперь, когда спала острота момента и опасность миновала, речь его стала более понятной и связной. Он явно подбирал слова, строя фразы в уме, как это и делают все, кто не слишком-то уверенно изъясняется на чужом языке. — Это неважно — пить или не пить. Мужчина всегда пить, когда горе. А у него горе. Он мне сказать, что не хочет жить. Будет убивать себя, прыгать вниз.

— Но почему? Какое у него горе? — спросила Катя.

— Die grosse Liebe[5], — ответил блондин светло и печально.

Кате снова не понадобился перевод. Однако развить далее эту волнующую тему она не успела.

Из церковных дверей показалась процессия: Мещерский, пятящийся задом, и медленно вышагивающий Кравченко. За руки и за ноги они несли (точнее, волокли) голое (увы, плавок на самоубийце уже не было) обмякшее тело. У Кравченко отчего-то под мышкой торчали еще и ласты. Блондин опрометью кинулся к ним. Они бережно опустили тело на плиты.

— Катька, отвернись, — скомандовал Кравченко. — Нечего глазеть на… das ist die Schwemheit[6]. А ты слушай меня.., да ты иностранец, что ли? Немец? Ферштейн? А, понимаешь. Тогда дай чего-нибудь, этого придурка прикрыть. Не видишь, что ли, — женщина, дама, фрейлейн. А я его за трусы ухватил, когда стаскивал, резинка возьми и лопни.

Блондин быстро закивал и скинул через голову свою футболку, накрыв горе-самоубийцу. Катя подошла ближе. Спасенный был относительно молод — крепкий, ладный шатен с татуировкой на плече в виде двух перекрещенных якорей и тусклой серебряной цепочкой на шее, на цепочке болтался какой-то брелок.

Глаза его были закрыты, грудь мерно вздымалась. От него разило перегаром шагов на десять. Блондин наклонился и осторожно потряс спасенного за плечо.

— Иван, Иван! — Он делал ударение в этом обычном русском имени не по-русски — на первый слог.

Кравченко хмыкнул.

— Ну что, обычный нокаут, — буркнул он на вопросительный взгляд Кати. — Ну, пришлось! Он брыкаться начал, как конь, вместо спасибо, когда мы на пол шмякнулись. Ну ладно, забугорный, ты давай вытрезвляй его тут, в чувство приводи, а мы поехали. Аллее!

Блондин вскочил и схватил руку Кравченко, бешено потряс ее, затем кинулся к Мещерскому:

— Вы его спасать! Я молиться, вы спасать. Линк, Ich bin Michael Link, — он ткнул себя в грудь. — Я здесь работать, — он указал на церковь. — А он врываться ко мне wie der Wind[7], кричать… Я не мог его успокоить, и он бежать от меня по лестнице вверх.

— Он за собой дверь на колокольню запер, — сказал Мещерский. — Вы уж извините, нам ее выбить пришлось.

Линк только рукой махнул — а, пустяки.

— С чего это он вдруг кончать с собой вздумал? — с любопытством спросил Мещерский и, видя, что вопрос его не совсем ясен Линку, старательно, с запинкой, перевел все на немецкий. Катя позавидовала: у Сереги талант к языкам. И хотя немецкий он не изучал ни в школе, ни в институте, а освоил его самостоятельно, как он выражался — «на вполне пригодном бытовом уровне». Линк просиял, услышав родную речь, и разразился длинной взволнованной патетической фразой. Кравченко слушал его, хмыкал. Немецкий он тоже знал. По крайней мере, понимал, что ему говорят. И только бедная Катя ничегошеньки не понимала. Как и все нормальные дети в школе и в университете, она изучала инглиш. А таланта к самостоятельному изучению языков не имела.