Обнаженная снаружи и изнутри - Картер Браун

Он глубоко вздохнул.

— Картина ваша за пятьдесят монет.

— Я бы не заплатил за нее и пяти центов, — ответил я искренно.

Он ткнул пальцем в противоположный угол комнаты.

— Хотите взглянуть?

— Они все такие же, как эта? — Я кивнул на мольберт.

— В основном. Не всюду изображены ножевые раны, парочка с огнестрельными, штуки три портрета задушенных, а одна — настоящая конфетка, убийство топором. Уверяю вас, производит потрясающее впечатление!

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Не упустите свой шанс, мистер Холман! Согласен уступить ее вам за пятьдесят долларов. В этой работе мне удалось добиться такой экспрессии в изображении крови, что холст кажется влажным.

В его неестественно больших глазах за стеклами очков мелькали какие-то безумные огоньки.

— Если пожелаете, могу поставить подпись под картиной кровью!

Он в экстазе закрыл глаза.

— Какая блестящая мысль! По-моему, я первый до этого додумался. У меня даже сердце подпрыгнуло.

— Зато меня стало мутить, — сообщил я ему. — Неожиданно я раздумал приобретать что-либо из ваших творений, мистер Лумис. Вдруг по рассеянности взгляну на нее еще раз...

— Какая жалость, что у вас такой слабый желудок, мистер Холман, — произнес он с искренним сочувствием. — Печально, что наша сделка не состоялась.

— Я в этом далеко не уверен. Что скажете о своей натурщице, она не продается?

Лицо брюнетки выразило неприкрытое отвращение. Уголки губ слегка изогнулись, когда она обратилась ко мне:

— Нет, нет, с меня уже достаточно!

— Вон! — заорал Лумис. — И немедленно! Или, приятель, я оберну этой картиной вашу разможженную голову!

— Остынь! — посоветовал я. — Я говорю от имени ее отца. Он хочет, чтобы она вернулась.

— Неужели?

Брюнетка поджала под себя ноги, на лице у нее появилось насмешливое выражение.

— Вы имеете в виду Папу-Толстосума? Неужели и ему дорога Энджи и он так обеспокоен судьбой своей Маленькой Сиротки, что готов выложить деньги?

— Как я понял, он готов предпринять кое-какие шаги, — сказал я.

— Почему?

— Потому что считает, что негоже его девятнадцатилетней дочери находиться в подобном окружении, — ответил я ровным голосом. — Поддерживать дружбу с бесталанным ничтожеством, именующим себя художником, вести разгульный образ жизни, заполненный сексом, выпивкой, марихуаной и чем-то похуже.

— Это точно в духе Папы-Толстосума, — сказала она, кивая. — Процитировали дословно?

— Почти.

— За все эти девятнадцать лет он ни разу не вспомнил обо мне, — пробормотала она едва слышно. — Что-то случилось?

— Он нервничает из-за “морального пункта” или, точнее, аморального в его контракте, который вступает в силу, если вы угодите в какой-то громкий скандал. Последнее время в студии у него не все идет гладко.

— Тогда я кое-что понимаю. Его внезапная родительская забота оправдана, Она внимательно посмотрела на меня:

— Но вы сами его не одобряете.

— О чем вы? — спросил я.

— Хотя вы и выступаете от имени Папы-Толстосума, но вы не прилагаете особого рвения в уговорах, не так ли, мистер Холман? Я имею в виду, действуете с прохладцей.

— Я сказал ему, что попытаюсь, поскольку когда-то мы были друзьями, но мне думается, вам необходимо узнать, какими соображениями он руководствуется, прежде чем принять окончательное решение.

— Кто вы такой, приятель? — Глаза Лумиса заинтересованно заблестели. — Один из философствующих безумцев?

— Главным образом я разрешаю проблемы других людей за деньги, — ответил я. — В данном случае мне не хочется браться за это дело для Клэя Роулинза, потому что мне не по душе его мотивы.

— Честно, ничего не скажешь!

Он поднял перед собой кисть, как будто это было знамя, и принялся расхаживать по комнате, напевая что-то вроде марша: “Ра-та-та-та, Холман, ра-та-та-та, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман!"

На мольберте висела тряпка, обильно измазанная еще свежими красками. Я сорвал ее оттуда и, когда он проходил достаточно близко от меня, засунул ее ему в рот при очередном “рат”. На мгновение он опешил, затем в его глазах появилось бешеное выражение, он вытащил тряпку изо рта, губы при этом у него стали ядовито-изумрудными, под стать бледно-зеленой физиономии.

— Ах так? — воскликнул он и вылетел в ванную комнату.

— Харольд сам на это напросился, — словоохотливо заговорила Энджи. — Благодарю вас за откровенность, мистер Холман. Ну а Папе-Толстосуму передайте, что я живу собственной жизнью, так что ему лучше отойти в сторону и не вмешиваться в нее.

— Обязательно передам, — пообещал я. — Ну а что вы скажете по поводу программы “выпивка — секс — марихуана — еще кое-что похуже”?

— Это всего лишь по утрам! — Она насмешливо усмехнулась. — А днем у нас — только оргии и героин... Понимаете, мистер Холман, я не хочу стать алкоголичкой вроде моего папочки.

— Почему вы так настроены против него?

— Моя мать, Соня Дрезден, была его первой женой, — ответила Энджи, изо всей силы стараясь придать голосу беспечное выражение, но ничего хорошего из этого у нее не получилось. — Мне было четыре года, когда отец увлекся французской старлеткой. Соня с ним развелась, потому что пришла к выводу, что в жизни ей нужны только две вещи: деньги и мужчины, ну а получая алименты от Клэя, она могла обойтись без вторичного замужества.

Минуту она молчала, созерцая собственные ладони, затем продолжила:

— У меня было потрясающее детство, мистер Холман! Приезжая домой на каникулы, я сталкивалась с новым “дядей”, который жил в доме. Даже когда я закончила школу, ни один из моих родителей не посчитал необходимым отметить это событие. Отец был занят четвертой женой на борту яхты, а Соня уехала в Мехико с каким-то теннисистом. Когда она возвратилась назад, ее лицо было красным, как переспелый помидор.

— Иногда детям не везет с родителями! — пробормотал я, не зная, что тут можно сказать.

— По всей вероятности, ко всему можно привыкнуть, кроме равнодушия. Ведь бросив Соню ради французской артисточки, отец бросил одновременно и меня. А этого предательства я ему не смогла простить и никогда не прощу!

— Потому вы решили до конца жизни биться головой о стену в надежде, что у вашего папеньки по этому поводу проснутся совесть и отцовские чувства? — фыркнул я.

— Мне ровным счетом наплевать на отца! Я только одного хочу, чтобы он не вмешивался в мою жизнь. Берегитесь! — крикнула она.