Игры политиков - Дик Моррис

И по любому политическому счету Рейган добился большего успеха, чем Клинтон, хотя интеллектуальной яркостью последнего отнюдь не отличался.

Взгляд его на глобальную борьбу против коммунизма был чрезвычайно прост. Решительно отвергая любую сделку с «империей зла», как он называл Советский Союз, Рейган писал: «[Истина], в лицо которой отказываются взглянуть наши благонамеренные друзья-либералы, заключается в том, что их политика компромисса — это умиротворение, а умиротворение не оставляет выбора между миром и войной — всего лишь между борьбой и капитуляцией. Нам говорят, что проблема слишком сложна для того, чтобы иметь простое решение. Это не так. Нет легкого решения, но простое решение есть. Нам должно достать мужества делать то, что мы считаем верным с точки зрения морали, а политика компромисса означает согласие с вопиющей аморальностью».

Рассматривая проблемы свободы и коммунизма в четком черно-белом изображении, Рейган отмечал: «Нас призывают купить собственную безопасность перед лицом угрозы со стороны бомбы ценой рабства наших братьев по человечеству, томящихся за «железным занавесом». Нас призывают сказать им: оставьте надежду на освобождение, потому что мы готовы заключить сделку с вашими тюремщиками. Александр Гамильтон предупреждал нас, что нация, предпочитающая позор опасности, готова к тому, чтобы иметь хозяина, и заслуживает его».

Если борьба за пределами США велась против страны, где государство взяло под свой контроль все, то и домашние битвы, по мнению Рейгана, разыгрывались на том же фронте: необходимо пресечь рост бюрократии и прогрессирующее ущемление свободы личности.

Он возвращался к этой проблеме вновь и вновь.

В 1957 году Рейган начинал свою политическую карьеру с обзора идеологического поля битвы — так, как оно ему виделось: «В непримиримый конфликт вступили те, кто верит в святость индивидуальной свободы, и те, кто верит в верховенство государства… В самом правительстве, по определению, содержится нечто, заставляющее его — когда оно выходит из-под контроля — расти и развиваться».

Десять лет спустя, будучи губернатором Калифорнии, Рейган говорил то же самое: «Пришло время предъявить чек и посмотреть, являются ли услуги, оказываемые правительством, ответом на наш запрос, или это всего лишь леденцы, которые производят для нашего якобы процветания… Мы будем оказывать давление, урезать, наводить порядок, но добьемся, чтобы правительство сократило расходы на самое себя».

Соглашаясь представлять республиканцев на президентских выборах 1980 года, Рейган повторяет: «Пришло время нашему правительству сесть на диету».

Наконец, в прощальном выступлении 1988 года звучит идея, прошедшая лейтмотивом через всю его жизнь: «Человек не может быть свободен, если чрезмерно свободно правительство».

Рональд Рейган впервые заявил о себе как о самостоятельной фигуре в политике после сокрушительного поражения Барри Голдуотера в 1964 году. Именно тогда он был признан наследником сомнительного достояния правого крыла республиканской партии. Соперников у него, надо сказать, практически не было: на прежних последователей Голдуотера не ставил никто. Господствовало мнение, что его отход от традиций умеренного республиканизма останется всего лишь экзотической интерлюдией, но отнюдь не предвестием успешных перемен общенационального масштаба (как оно в конце концов и получилось).

Все в политическом мире указывало на сдвиги в сторону центра, но Рейгану до этого не было никакого дела. Более того, он уверял Голдуотера, что республиканцы проиграли потому, что заявляли свои позиции недостаточно внятно. «На самом деле, — вспоминает Голдуотер слова Рейгана, — нам следовало четко сформулировать основы традиционного республиканизма… Мы проиграли выборы из-за отсутствия руководства, из-за того, что такие крайние либералы в наших рядах, как сенаторы Клиффорд Кейс, Чарлз Матиас, Джейкоб Джавитс и другие, не позволили избирателям уловить сколько-нибудь существенное различие между двумя ведущими партиями».

До глубины души презирая тех, кто подталкивал республиканскую партию к центру, Рейган скажет позднее: «Мне надоели республиканцы, которые после поражения 1972 года бегут в печать с заявлениями вроде того, что «нам следует расширить базу нашей партии», в то время как в действительности они стремятся лишь к тому, чтобы еще больше замазать различия между нами и нашими оппонентами».

Рейган признавался, что его «всегда поражала неспособность иных политиков и журналистов ясно осознавать, что означает приверженность политическому принципу». Отвергая любую триангуляцию, Рейган утверждал, что «политическая партия не может быть всем для всех. Она должна отражать некоторые фундаментальные верования, не сводимые к политической целесообразности и простой задаче расширения рядов… Ну а те, кому эти верования не близки, пусть идут своим путем».

Вновь и вновь Рейган призывал к тому, что республиканскую партию следует «реанимировать… под знаменами, буквы на которых начертаны не бледной пастелью, а яркими красками, не оставляющими сомнения в нашей истинной позиции». В то же время он всегда стремился расширить и уточнить свои взгляды в целях привлечения новых союзников. И в отличие от сенатора от Аризоны ему удалось сделать свои воззрения инструментом эффективной политики.

Каким образом? Прежде всего он выступал с позиций искреннего — в этом нет никаких сомнений — патриотизма. В то время как Голдуотер откровенно вел свою кампанию как лидер фракции, противостоявшей либералам с Востока, Рейган примерял одежды будущего лидера возрожденной нации. В глазах Голдуотера либералы были врагами. В глазах Рейгана ни один американец не мог быть врагом. Левые — это не зло, просто они заблуждаются. Единственный же наш подлинный враг — это тирания.

Отчасти различия между Рейганом и Голдуотером — это еще и различия времен. Следуя по пятам национальной трагедии, которой стало убийство Кеннеди, Голдуотер в своих распрях с оппонентами, казалось, не подвергал американские достоинства ни малейшему сомнению; он не находил нужным предлагать стране некие положительные идеи, на которые люди могли бы опереться. Рейган же, выступая в конце 1970-х годов с их атмосферой разброда и шатаний, всячески внедрял в соотечественников приятное чувство американской исключительности.

Консерватизм Рейгана ни в коей мере не имел чисто идеологического характера; корнями своими он уходил глубоко в мистический патриотизм. С самого начала он вышел за границы правого крыла своей партии, апеллируя к идее американского единства и избранности. Он оборачивался на первого губернатора Массачусетса Джона Уинтропа и его видение Америки как «сверкающего Града на холме». В годы, когда Америка надолго погрузилась в трясину трагических разочарований Вьетнама и Уотергейта, Рейган оказался первым после Кеннеди политиком, Koторому удалось возродить в американцах чувство национальной миссии и предназначенности. «Можете, если угодно, считать это мистикой, — говорил он в 1976 году, — но я действительно верю в то, что у Всевышнего была божественная цель, когда Он помещал эту землю между двумя великими океанами, дабы открыли ее те, кто особенно любит свободу и у кого достало мужества покинуть страны, где они появились на свет… Мы — американцы, и мы призваны на свидание с судьбой». В конечном итоге именно способность представить свои взгляды как естественное продолжение патриотизма и оптимизма заставило Америку поверить в Рейгана.