Тигр Железного моря - Дональд Кэммелл

«Они фаталисты, — сказал Энни Хай Шэну, такому же, как и он, владельцу тараканов. — Всегда предпочитают позор смерти».

Хай Шэн сплюнул, выражая тем самым свое согласие. Он изъяснялся на пиджин-инглише — гремучей смеси английского с китайским, но и по-английски понимал относительно неплохо. Свою Волшебную Птицу Надежды, крепкую и выносливую, он все же потерял. Только за этот сезон его выигрыш составил более десяти долларов наличными, хотя в тюрьме он находился всего несколько недель.

До июня дождей почти не было, и можно представить, вероятность какого крупного капитала светила владельцу хорошего таракана в тюрьме «Виктория».

Большая часть тюремного двора за водосточным желобом предназначалась для тяжелых работ заключенных-китайцев, группами сменявших друг друга. Они распутывали старый, казалось, бесконечно длинный канат. Рваная пакля вообще-то предназначалась для того, чтобы конопатить щели в дубовых корпусах кораблей его величества. Однако на дворе стоял 1927 год, и уже более пятидесяти лет корабли военно-морского королевского флота имели стальные корпуса. Пакля же хранилась в ожидании того дня, когда деревянные посудины, быть может, вновь поднимутся из вод у мыса Трафальгар или залива Тьентсин, где в 1857 году затонул фрегат, пробитый ядрами пушек крепости Императора-Дракона.

Изготовление пакли было бессмысленным занятием, которому тюремное начальство искусственно придавало некий смысл. Официально оно называлось «тяжелый труд № 2». В восточной части двора элитные заключенные занимались «тяжелым трудом № 1», или выполняли «упражнение с ядрами». Занятие чисто трансцендентальное — своего рода труд ради труда.

«Ядерщики», как их называли в тюрьме, целый день ходили по кругу, в четырех точках которого возвышались небольшие пирамиды из двадцати четырех фунтовых пушечных ядер, разделенных между собой расстоянием примерно пять шагов. Ядра были чугунные, черные и гладкие. Около трех столетий их заправляли в жерла пушек кораблей его величества, а вдобавок и всех прочих пушек. Затем, практически в одночасье, где-то в середине Викторианской эпохи, запоздалое введение в обиход пушек с нарезными стволами сделало такие ядра совершенно бесполезными. Жалобный вой летящих артиллерийских снарядов стал их погребальной песней.

Ядра же из штучного предмета превратились в многомиллионную массу. Подобно населению, подвергшемуся геноциду, они, сложенные в пирамиды, большие и маленькие, покоились на задворках, и мальчишки справляли на них малую нужду. Их оставили здесь, в исправительной тюрьме Гонконга, чтобы когда-нибудь, быть может, найти им надлежащее применение. И тень «бессмертной» старушки — королевы Виктории, в последний раз задрав нижнюю юбку, напоминала всем, что ее «чугунные яйца» по-прежнему способны разбивать мужские сердца.

«Ядерщики», двигаясь по кругу, должны были взять ядро с одной пирамиды, сделать несколько шагов и аккуратно положить его на другую. Затем не мешкая сделать следующие пять шагов, нагнуться, поднять ядро, сделать с ним пять шагов, опустить. И так восемь часов в день, сменяясь через каждые два часа.

Разумеется, положить ядро на пирамиду нужно было таким образом, чтобы оно не упало. Незыблемость пирамиды являлась непременным условием; от каждого требовались предельная аккуратность и поддержание общего ритма — дисциплинирующего импульса, приводящего в действие колесо наказания виновных китайцев (европейцы во времена Энни Долтри никогда не подвергались воспитанию «трудом № 1»), Наблюдать за ними были приставлены надзиратели-индийцы, дюжие ребята (преимущественно сикхи, с непомерно длинными, зачесанными за уши бородами), которые расхаживали по кругу, вооруженные палками (три фута и шесть дюймов длиной и дюйм толщиной), великолепные в своей элегантной форме и восхитительные в своей беспристрастности. Они должны были пускать в ход палки для стимуляции «упражнения с ядрами». В большинстве своем сикхи были профессиональными солдатами, которым повезло (помогли раны и болезни) получить это тепленькое местечко. Они ни в коей мере не были садистами. Тем не менее, когда кто-нибудь ронял ядро, они били его, поскольку это было неотъемлемой составляющей упражнения-наказания.

В перерывах между тараканьими забегами Энни наблюдал за «ядерщиками». Все они были в совершенно одинаковых соломенных шляпах «кули», как и было предписано. Это создавало некую симметрию, удобную для глаз надзирателя: блеклые остроконечные шляпы опускались в четырех точках круга; звякали пушечные ядра, пирамиды теряли свои вершины и вновь их обретали; спины сгибались, головы наклонялись…

Однажды он громко сказал самому себе:

— Ты счастливый сукин сын, Энни.

Шесть месяцев заключения, по словам защищавшего его адвоката, мистера Эндрю О’Гомера, для Энни были только легким шлепком за все его «провинности». Помимо тараканьих бегов, самое тяжелое, что ему приходилось делать, так это по утрам, после завтрака, в течение часа ходить взад-вперед. Разговаривать, конечно же, запрещалось, но Энни подружился с капралом Стрэченом, и они часто прогуливались вместе, болтая, но предусмотрительно оглядываясь по сторонам. Короче говоря, Энни умел хорошо проводить время. И даже здесь он владел ситуацией.

О’Гомер фактически обчистил Энни до последнего цента. Но, с другой стороны, за нарушение «Указа о запрете на торговлю оружием» от 1900 года можно было получить десять лет тюрьмы. Неизвестно, что происходит в кабинетах судей, толкующих за джином с тоником. В Гонконге Энни честно и открыто загрузил судно, собственной рукой аккуратно вписал в декларацию «Доставка настоящего груза в Тяньцзинь, провинция Шаньтань, Республика Китай» — немного оружия, добытого в Маниле у доблестной армии Дядюшки Сэма: тысяча девятьсот двенадцать винтовок «гаранд» со съемными штыками; восемнадцать пулеметов «максим» пятидесятого калибра, бывших в употреблении; девять отличных «гочкисов»; две сотни тысяч патронов тридцатого калибра для винтовок; двадцать ящиков ручных осколочных гранат «миллза» и пистолеты — несколько сотен автоматических кольтов сорок пятого калибра классической модели 1910 года, револьверы преимущественно тридцать восьмого калибра, а также несколько старых мортир, покрытых вмятинами и толстым слоем масла.

В соответствии с довольно либеральным колониальным законом для перевозки такого груза не требовалось лицензии или особого разрешения. По отношению к оружию Гонконг предпочитал быть продавцом, а не покупателем. Проблема возникла, когда какой-то поляк в одном из баров Торранса подошел к Энни и предложил ему смешную сумму за дюжину кольтов и несколько коробок патронов к ним.

«Я очень оскорбился, сэр, — говорил потом судье Энни. — Попросил его убрать деньги подальше, поскольку хорошо знал, ваша честь, что продавать оружие какому-то незнакомому парню без разрешения старшего офицера полиции Гонконга — преступление. Ведь вокруг полно коммунистов, ваша честь, и мы не хотим, чтобы хорошее американское оружие попало в их грязные руки, тут наши с вами мнения совпадают».

Энни рассчитывал, что его слова найдут одобрение у публики. Дело слушалось в зале Верховного суда в присутствии присяжных.

— Пожалуйста, обращайтесь ко мне «ваша милость», мистер Долтри, — сказал судья.