Искусство существования - Вячеслав Пьецух

О смерти как раз думать надо, и даже неотступно, как влюбленные думают друг о друге, а иноки о душе. Стопроцентная смертность – это, конечно, ужасно, и бесконечно мучительно воображать себя лежащим в лакированном ящике на глубине в метр пятьдесят сантиметров под землей, в сырости и во тьме, и невозможно смириться с мыслью, что когда-нибудь безнадежно опустеет твоя чудесная двухкомнатная квартира, а лет через пятьдесят в ней вообще поселится незнакомая сволота… Все так, и точно сбудутся гнетущие грезы, но: зато в тебе зреет благоговение перед бесценным даром жизни и ты мало-помалу научаешься дорожить каждым мгновением бытия.

В конце концов, человек переживает за свой короткий век только два по-настоящему захватывающих путешествия: из тьмы материнской утробы на свет божий и от света божия – в область тьмы.

Главным образом, искусство существования заключается в том, чтобы, соображаясь с конструкцией мира, постепенно выстроить, как дома строят, свой собственный мир, не под дядю, а под себя. Например, все по утрам на работу ходят ради хлеба насущного и удовлетворения разных мелких потребностей, а ты не ходи; лежи себе на диване и почитывай мудрую книжку, которая приятно тревожит ум. Самое удивительное и даже фантастическое – это то, что в силу таинственного устройства российской жизни ты в любом случае будешь сыт, одет-обут и даже иной раз кто-нибудь сводит тебя в кино.

Или, например, все знакомые живут в городе и думают – так и надо, а между тем умные люди давно разобрались по дачам и деревням. Ну что такое, скажем, наша Первопрестольная? – чистой воды содом! Метрополитен – репетиция смерти, человек зажат между каменной стеной и передним бампером автомобиля, мимо зданий новейшей архитектуры проходишь, закрыв глаза, господствующий элемент народонаселения – уголовник, хоть он в офисе сиди, хоть разгуливай по улицам с ножиком в рукаве, по-русски почти не говорят, и вообще нации осталось мало, куда ни глянь – этнос какой-то шатается невразумительного происхождения, граждане мира с повадками детворы.

Другое дело деревня, особенно если она расположена за 101-м километром, как говаривали в старину, где влияние города или почти не ощущается, или не ощущается вообще. Бывало, подымешься, едва развидняется (кто любит жить, тот встает чуть свет), выйдешь за калитку на деревенскую улицу, оглядишься по сторонам и подумаешь: «Всех надул!» И действительно – на деревне тишина, как в первый день Творения, на березах ни один лист не шелохнется, видно так далеко, что глазам больно, и вдруг почему-то нахлынет такое чувство, точно тебе, по крайней мере, пол-России принадлежит. А в каких-нибудь ста километрах к юго-востоку мать сыра земля сплошь закатана асфальтом, всюду торчат цветочные клумбы из сносившихся автомобильных покрышек, в воздухе, состоящем бог весть из чего, пахнет какой-то дрянью, рожи кругом такие, что, кажется, сейчас подойдет кто-нибудь, вытащит из-за пазухи бейсбольную биту и потребует кошелек.

В деревне же воздух пахнет амброзией, если еще не пришла пора сенокоса, а если колхоз откосился и сено лежит в валках, то над деревней стоит дурман.

Особенно по осени запахи обостряются, хотя, казалось бы, природа мало-помалу впадает в спячку: как-то волнующе пахнет грибами, даже если они сошли, палой листвой, последними георгинами, кислыми печными дымами, которые низко стелются вдоль деревни, приятно раздражают обоняние и бодрят.

Осень вообще лучшее время года в деревне; уже чувствительно зябко и по утрам нужно топить печку «барскими» дровами, то есть вперемешку березою и ольхой, от которых по дому распространяется сладкий дух; опять же, для тепла хорошо бывает выпить в «адмиральский час» граненый стаканчик русского хлебного вина и навернуть целую сковородку своей картошки, рассыпчатой и дебелой, о которой наши мужики говорят «слаще, чем ананас».

Даже ненастье в деревне, когда с утра до вечера дождик моросит или ветер за окошком воет, срывая листья, которые кружат в мутном воздухе и чуть не совсем скрадывают видимость, точно снег пошел, – это не досадная неприятность и не метеорологическое явление, а факт биографии и даже что-то лично-физиологическое, как покалывание в боку.

И деревенские звуки какие-то живые, сообщительные, а не вынимающие душу, как в городах. Вот где-то за околицей мужики трактор заводят и все никак не могут завести; слышно, как через двор кто-то косу отбивает, как будто в колокольчик звонит; вон соседский петух, хворающий третий год, вдруг завопит благим матом, точно спросонья, но поперхнется и замолчит.

И народ деревенский по-своему замечательный, а главное, что это не этнос какой-нибудь, не граждане мира, а именно что народ. Лица у здешних обитателей бывают простые, рубленые, а бывают прямо аристократические (прежде земли в наших местах принадлежали господам Безобразовым), повадки у них достойные, образ мыслей – национальный, и в отдельных случаях они как по-писаному говорят. Например:

– Я, в общем, хорошо себя чувствую, но струя, конечно, уже не та.

Как известно, все болезни, за исключением насморка, бывают от переживаний; отсюда вывод – не надо переживать. Положим, сделал накануне какую-нибудь неделикатность и поутру казнишься, волосы на себе рвешь, а нет чтобы подвергнуть свой давешний проступок трезвому анализу, который обязательно убаюкает твою совесть, поскольку, во-первых, слаб человек, во-вторых, с кем не бывает, в-третьих, ты все-таки неделикатность сделал, а не украл. Или, положим, друг жену увел – опять же, ничего страшного, не исключено, что из этой драмы только тот и следует вывод, что у тебя есть настоящий друг.

Вообще самое важное в деле жизни – помнить великую французскую пословицу: «Единственное настоящее несчастье – это собственная смерть».

Предельно несчастный человек среди по-разному несчастных – это, видимо, атеист, если он не совсем дурак. Мало того, что атеист решил для себя «основной вопрос философии», и поэтому ему не так интересно жить, он еще глубоко неспокоен, запутан, и думы его мучительны, так как его до конца не удовлетворяет ни Энгельс, ни Фейербах.

С другой стороны, душевное равновесие как разновидность счастья свойственно по преимуществу искренне верующим людям, у которых к Богу вопросов нет.

По той причине, что атеист – это больше система биохимических реакций, а искренне верующий человек – такой же уникум, как поэт, те и другие, похоже, наперечет. Огромное же большинство людей суть мятущиеся агностики, о которых говорят «ни богу свечка, ни черту кочерга», которые в Создателя напрочь не верят, но со смертью смириться не в состоянии и так или иначе чают вечного бытия.

Из видов душевного равновесия ловчее наоборот: в Создателя верить (точнее, не верить, а чувствовать, даже знать), а смерть принимать как увенчание конструкции, как формат, без которого не обходится ни одно произведение искусства, особенно такое многоплановое, как жизнь. Последнее требует известных усилий, бытие же Божие очевидно, как небо над головой. При том, разумеется, условии очевидно, что ты – человек вникающий, то есть собственно человек.

2008

Сколько существует человечество на земле, столько люди предаются наивным упованиям, детским страхам, сомнительным верованиям, несбыточным надеждам – словом, коснеют в заблуждениях, которые, впрочем, так же органичны нашей природе, как врожденное скопидомство, хотя каждому доподлинно известно, что скопидомничать – это глупо, поскольку «ржа истребляет, а воры подкарауливают и крадут». Положим, какой-нибудь проходимец завоюет от безделья полмира, а перед ним благоговеют, как перед гением всех времен и народов, словно он выдумал алфавит. Или, например, явится обормот, который провозгласит, что для всеобщего и полного счастья нужно по четвергам спать в валенках, и все спят в валенках, изнывают от благодарности за науку, когда по утрам просыпаются в предвкушении счастья, а благодетель столетиями живет в их сознании на положении полубога, как египетский фараон.