Кресло русалки - Сью Монк Кид

Я взяла Ди, которой было двенадцать, и мы подарили матери ярко-красную шелковую пижаму в восточном стиле из «Сакса», с вышитым на спине китайским драконом. Мать отказалась принять подарок. Причем по самой дурацкой причине. А именно – из-за дракона, которого она попеременно называла то «зверем», то «демоном», то 'символом нравственной растленности». Сказала, что святую Марию Антиохийскую сатана поглотил именно в облике дракона. Неужели я и впрямь думаю, что она ляжет спать в этом безобразии?

Если на нее находило такое умопомрачение, спорить с ней было невозможно. Она засунула пижаму в мусорное ведро, а я собрала чемоданы.

Когда я в последний раз видела мать, она стояла на крыльце и вопила: «Если уедешь, можешь не возвращаться!» А Ди, бедная Ди, которая всего лишь хотела видеть хотя бы полунормальную бабушку, плакала.

В тот день Кэт отвезла нас на паром в своей мототележке для гольфа, на которой маниакально разъезжала по грязным дорогам острова. Всю дорогу она без конца гудела клаксоном, только чтобы Ди перестала плакать.

Теперь же, на другом конце провода, Кэт шутливо отчитывала меня за то, что я совсем забыла про остров – право, которое я привыкла любить и защищать.

Я услышала, как в ванной включили душ. Услышала даже сквозь шум дождя, барабанившего по окнам.

– Как Венни? – спросила я. Приходилось увиливать, стараясь избежать чувства, что над головой повисло нечто готовое упасть.

– Хорошо, – ответила Кэт. – Все переводит каждую мысль Макса.

Несмотря на растущее беспокойство, я рассмеялась. Дочь Кэт, которой уже, наверное, исполнилось лет сорок, с самого рождения была, по выражению матери, «не совсем того». Правильно было бы сказать «умственно отсталой», но, кроме всего прочего, у Бенни был особый дар время от времени выдавать предсказания сверхъестественной точности. Она просто знала, извлекая это знание из воздуха при помощи какой-то таинственной антенны, которой остальные не располагали. Говорили, что она особенно наловчилась дешифровывать мысли Макса – бездомной собаки, принадлежавшей всем и никому.

– Ну и что говорит Макс?

– Да что он может сказать? «Надо почесать за ухом. Надо вылизать яйца». Неужели ты решила, что я буду забивать тебе мозги всякой мурой?

Я представила себе Кэт в доме, который, как и все дома на острове, стоял на высоких сваях. Дом был лимонно-желтого цвета. Я вообразила, как Кэт сидит за длинным дубовым столом на кухне, где она, Хэпзиба и мать за долгие годы разделали десять тысяч синих крабов. «Три цапельки», как называл их отец.

– Слушай, я звоню насчет твоей матери. – Кэт прочистила горло. – Ты должна приехать и приглядеть за ней, Джесси. Отказ не принимается.

Я распласталась на кровати; казалось, меня всем своим куполом накрывает шатер, опоры которого рухнули.

– Я бы не прочь, – выдавила я, – но дело в том, что она не хочет меня видеть. Она…

– Этого не может быть. Я знаю. Только не притворяйся, что у тебя нет матери.

Я чуть было не рассмеялась. Я не могла притворяться, что у меня нет матери, это все равно что делать вид, будто море не соленое. Мать была для меня сущим наказанием. Временами от звучания ее голоса у меня начинало ломить кости и я земли под собой не чувствовала от ужаса.

– Я приглашала мать на прошлое Рождество, – возмутилась я. – Она что, приехала? Разумеется нет. Я посылала ей подарки ко дню рождения, ко Дню матери – без драконов, прошу заметить: И что же в ответ? Ни звука.

Я была рада, что Хью все еще в ванной и не может меня слышать. Я была уверена, что почти кричу.

– Ей не нужны твои подарки и телефонные звонки… ей нужна ты.

Я, ей нужна я?…

Почему все всегда обращаются ко мне, к дочери? Почему она не вызовет из Калифорнии Майка и не разглагольствует перед ним?

Во время нашего последнего разговора он сказал, что перешел в буддизм. Уж конечно, у буддиста побольше терпения, чем у меня.

И Кэт, и я замолчали. Я слышала шум душа и урчание труб.

– Джесси, – начала Кэт, – я вот почему звоню… Вчера твоя мать отрубила себе палец тесаком. Правый указательный.

Плохие новости доходят до меня не сразу. Сказанное прозвучало какой-то бессмыслицей. Слова повисли в воздухе где-то в углу комнаты, под потолком, пока мое сознание готовилось воспринять их.

– С ней все в порядке? – поинтересовалась я.

– Будет в порядке, но надо было сделать операцию на руке в больнице в Маунт-Плезент. Само собой, она выкинула один из своих знаменитых фортелей и отказалась оставаться там на ночь, поэтому я привезла ее вчера вечером домой. Сейчас она в кровати Бенни, спит после болеутоляющих, но, как только проснется, скажет: «Хочу к себе».

Хью открыл дверь ванной, и в спальню вплыло облако пара.

– Ты в порядке? – громко спросил он, и я кивнула. Он закрыл дверь, и я услышала, как он промывает бритву над раковиной. Три раза – как всегда.

– Дело в том, что… – Кэт замолчала и перевела дыхание. – Слушай, скажу начистоту. Это не был несчастный случай. Твоя мать пошла на монастырскую кухню и отрубила себе палец. Намеренно.

Только тогда до меня дошло – навалилось всей тяжестью, всей своей дикостью. Я поняла, что подспудно годами ждала, как она вот так пойдет и сотворит что-нибудь безумное. Но уж никак не это.

– Но зачем? Зачем было это делать? – Я ощутила подступающую тошноту.

– Сложно сказать, но доктор, который ее оперировал, говорил, что это от недосыпа. Нелл не спала днями, может, даже неделями.

Мой желудок судорожно сжался, и, уронив трубку на кровать, я бросилась к Хью, который стоял перед раковиной, обмотав полотенце вокруг пояса. Пот бежал у меня по груди, и, сбросив халат, я наклонилась над унитазом. Даже когда я освободилась от того немногого, что было у меня внутри, спазмы не прекратились.

Хью протянул мне намоченное в холодной воде полотенце.

– Извини, – сказал он. – Я хотел предупредить тебя сам, но она настаивала. Надо было ей запретить.

Я указала через коридор на кровать.

– Я только на минуточку. Она на проводе.

Он пошел и взял трубку, пока я прикладывала полотенце к затылку. Потом опустилась в плетеное кресло в спальне и стала ждать, пока буря в желудке не уляжется.

– Тяжело ей было узнать про такое, – услышала я голос Хью.

Мать всегда была, что называется, ревностной верующей, заставляя меня с Майком бросать пенни в пустые молочные кувшины – для «детей язычников», каждую пятницу зажигала свечи в высоких подставках вокруг Пресвятого Сердца Иисуса и, преклонив колена в спальне, произносила все пятьдесят молитв, прикладываясь к распятию, Иисус на котором превратился в спичку от такого избытка набожности. Но не одна она была такая. И это вовсе не означало, что все крутом сумасшедшие.