В чужих глазах иное отражение - strom

день. А откуда свет — и непонятно, ни свечек не видать, ни лампадок. Потолок низкий, голову пригибать приходится. Стены не железные, не деревянные, а вроде как фарфоровые, не поймёшь. Коридор кривой, улитой заворачивается, ни одного уголка прямого, даже голова кружится. И как по косогору идёшь, всё вбок клонит.

Пришли в комнатку небольшую, вроде горенки. Тут два кресла чужинских, к полу приделанных, и стол, опять же кривой. Стены голые, только зеркало огромное, в сажень, не меньше. Тусклое, расколотое. Из трещин какая-то белёсая смола натекла, по стене наплывы и большая лужа на полу.

Сенечка подле лужи присел, принялся смолу пальцами отковыривать да складывать в карман. Ядвига хотела ему сказать, чтобы пакость руками не трогал, одёжу не пачкал, — а и не смогла, язык как не свой, отнялся. Небось от воздуха тутошнего, нехороший воздух, не то дёгтем припахивает, не то уксусом. И жарко.

Ядвига стоять утомилась, присела в кресло, на самый краешек. Только чужинское кресло оказалось хитрое, само под неё подладилось. Ядвига посидела чуток да и сомлела. Задремала она, и привиделось ей, будто стена раздвинулась, и кресло покатило в другую комнатку, а там из стены лапы железные торчат, зашевелились, зашуровали сноровисто, стали с Ядвиги одёжу стаскивать, раздели совсем донага. А она лежит, ни рукой ни ногой двинуть не может. Кресло покатилось дальше, завезло её прямо в железную домовину. Тут Ядвига и вовсе разума лишилась, что было дальше — не упомнила...

Очнулась — нет, так же в кресле сидит, в той же горенке, где зеркало треснутое. Только в теле истома непонятная.

А Сенечка рядом стоит, смотрит пристально.

– Чать задремала я, – сказала Ядвига; голос-то к ней вернулся. – Сон дурной приснился. Ты уж отведи меня обратно на воздух, не ладно мне здесь дышится.

Вывел Сенечка Ядвигу из лодки, затворил дверцу. И побрели они опять через сугробы, по своим следам возвращаться уж полегче было.

На берегу Ядвига оглянулась, снова не видать было лодку. И впрямь — заколдованное место. Подумалось, а ну как прав был папаня насчёт чужинца?..

Может, и прав...

Потом, когда домой воротились да отвечеряли, Сенечка в светёлке у Ядвиги такое колдунство учинил, что и рассказать кому боязно. Ядвига ему свечку самую толстую из шкапа достала и миску ещё железную. Он её попросил, по-своему, без слов.

Запалила Ядвига свечку — хорошо горит, ярко. Затем достала зеркало из сундука. Холстинку свернула, положила на неё зеркало, обратной стороной кверху. Сенечка взял миску, смолы туда насыпал, той, что с лодки своей принёс. Рукавицей миску прихватил, стал держать над свечкой, калить её на огне. Скоро смола в миске плавиться начала, сделалась прозрачная да жидкая, почти как вода. И запах от неё пошёл — такой же, как в лодке чужинской. Тогда поднёс Сенечка миску к зеркалу и смолы расплавленной на него налил, вровень с оправой оловянной. Тут и зеркало само вдруг сделалось прозрачное, словно простое стекло. Потом смола застывать стала, помутнела опять. Сенечка миску в сторону отставил, взял в руки зеркало, к свету повернул — отражает лучше прежнего. И принялся он снова по зеркалу пальцами водить, как в прошлый раз пробовал. Глядит Ядвига, глазам не верит — на зеркале-то знаки стали появляться, буквицы. Появятся — да тут же и пропадут. А Сенечка знать всё новые пальцами выписывает.

Дальше — совсем уж невидаль началась. Стало зеркало чужинца показывать, совсем другого. Он, конечно, на Сенечку шибко похожий, только другой, своего-то Ядвига завсегда распознала бы. Вот, стали Сенечка с другим чужинцем друг на дружку зыркать, вроде как переговариваться, только всё молча, по-чужинскому.

Долго они так переглядывались. Ядвигу уж в сон начало клонить, она и прикорнула в уголке. Просыпалась потом, глядела — свечка до половины сгорела, а Сенечка всё так же с зеркалом сидит. Ядвига заснула опять.

Неделя прошла, другая...

Даже Косьма с чужинцем свыкся, всё к совиньону его пытался приохотить — тот же ни в какую.

И казалось уж, что и без совиньону всё сладится. Но как-то заполночь опять гроза случилась. Страшная.

Проснулась Ядвига от грохота. Глаза открыла — да тут же обратно зажмурилась. Из оконца свет так и бьёт — белый, жуткий. Словно молния сверкнула да и застыла на морозе. Слепит, аж слёзы из глаз.

– Сенечка, – позвала Ядвига шёпотом, – где ты?

Нет, не подошёл.

Ядвига насилу глаза приотожмурила, поглядела вокруг. Пусто в светёлке, нету Сенечки. Ушёл.

Она пошарила подле себя руками, подобрала какую-то одёжу, накинула и побежала вниз. В комнате тот же пронзительный свет, кажется, будто всю избу наскрозь просвечивает. И гудит так, что мороз по коже. А Василина с Косьмой храпят себе на полатях, хоть с пушек над ухом пали, ни гром их не разбудил, ни свет гудящий им нипочём.

Ядвига выскочила за дверь.

А на крыльце встала. Морозный воздух обжигал, ослепительный свет захолаживал, напрочь примораживал к месту. Белым-бело было на дворе, как в ясный день не бывает. Свет шёл из-за околицы. Что там, за светом, разглядеть никак было невозможно, но большое что-то. Ядвига сама как-то догадалась: то лодка чужинская, огромная, куда больше той, на которой Сенечка прилетел.

Сенечка к энтой лодке и брёл. Босой, по снегу.

Ядвига хотела ему вслед покричать, чтобы ворочался. Не уходил чтобы, с нею оставался. Только горло у неё заледенило, все слова там и застряли. Хотела следом кинуться, удержать его, не пущать никуда. Тоже не вышло, руки-ноги отнялись, не шелохнуться. Так и стояла недвижная, как снежная баба, только слезами горючими обливалась.

Ушёл её Сенечка, забрал его к себе чужинский белый свет. А после и свет погас.

Отпустило её. Пришла Ядвига в дом, села на лавку, об стол облокотилась, да так и просидела всю ночь до самого утра. Всё слушала, как ходики тикают, Сенечка те ходики починил... Утром уж Василина с Косьмой поднялись, глядят — сидит дочка в углу, сама не своя, просто лица на ней нет. Стали расспрашивать, чего случилось, да где Сенечка.

– Нету Сенечки, – ответила Ядвига. – Прилетали ночью чужинцы, забрали его обратно к себе.

И заревела в голос.

Косьма вмиг разошёлся, начал ругать чужинцев чёрными словами, пуще всего синюха подлого, что дочку обманул. Василина ругани не одобряла, и теперь сказала ему, чтобы шёл за дверь, а в дому не смел сквернословить. Сама стала дочку успокаивать, словами утешительными уговаривать. А уж уговаривать-то Василина хорошо умела.

Наплакалась