Страсть новой Евы - Анджела Картер

В начале августа черные украдкой, очень ненавязчиво, стали возводить вокруг Гарлема стену, до того медленно – один кирпичик, потом, мимоходом, другой, – что почти никто не замечал. В закусочных, где я днем ел сэндвичи, рассказывали жуткие небылицы о похождениях чернокожих боевиков. В последнее время их обуяло радикальное пуританство, и эта защитная стена, пулеметы, учебные стрельбы, как и мода прокатиться по Парк-авеню на танках, давали понять, что они подыскали в своих трущобах свеженькую боевую позицию и решили добиться тактического преимущества. Дендизм и наркотики были заброшены; все как один надели военную униформу.

Когда лето стало совсем невыносимым, женщины тоже перестали себя сдерживать. Снайперши пристрастились отстреливать из окон мужчин, что слишком долго задерживались у порноафиш. Они планировали внедриться в ряды уличных проституток, дефилировавших по Таймс-сквер в белых ботильонах и мини-юбках; ходили слухи об отряде сифилитичных шлюх-камикадзе, которые на безвозмездной основе предоставляли своим клиентам спирохетозное просветление. Они взрывали свадебные салоны и выискивали в газетах объявления о грядущих бракосочетаниях, чтобы послать невесте в подарок отточенную бритву. Угрожающий блеск их кожаных курток заставлял меня нервничать не меньше, чем копающиеся в мусоре психованные наркоши. Ведь Женщины применяли свои приемы унижения без разбора, а вылечить мужскую гордость сложнее, чем залатать проломленный череп.

В конце июля полетела канализация, и унитазы перестали смывать. Обыватели выливали содержимое только что купленных ночных горшков на улицы, прямо под окна своих квартир, и яркий, богатый запах дерьма внес финальный разлад в какофонию сложных городских ароматов. Крысы вырастали размером с поросенка, агрессивные как гиены.

Однажды в конце августа, когда листья на деревьях на Вашингтон-сквер трогательно расцветило первым золотом, я увидел, как свора упитанных боевых крыс размером с шестимесячных малышей словно по звуку неслышного для меня свистка бросилась на немецкую овчарку. Хозяйка собаки, хорошо сохранившаяся крашеная блондинка чуть за сорок, беспомощно дрожала, а крысы за три минуты содрали с овчарки всю плоть, оставив лишь блестящий скелет, несмотря на то, что чех-алхимик, которого я убедил выйти со мной прогуляться и съесть сэндвич, осыпал их градом пуль из карманного пистолета.

По дороге домой я заскочил в супермаркет. Окон там теперь не имелось; стеклянные витрины так часто разбивали, что их заложили кирпичом. Купил пакет молока. Вооруженных охранников было больше, чем разгуливавших по рядам покупателей. Старик-чех захотел проглядеть газетные заголовки в киоске и остался снаружи.

Когда я вышел из бодрящей прохлады кондиционированного воздуха, оказалось, что старика тем временем забили насмерть; кровь с волосами на пистолете с опустевшей обоймой свидетельствовала, что наш герой сопротивлялся и, пока его не одолели, яростно раздавал удары направо и налево. Мне стало одиноко в этом городе. Согласно воле покойного, его следовало кремировать вместе с содержимым лаборатории; и я занялся исполнением этих желаний по-европейски добросовестно. Я вывез все тигели и перегонные кубы, тело отправили в морг, и квартирка перешла Митси, танцовщице диско, полуголой что сверху, что снизу. Но ее соседство меня никоим образом не затронуло, потому что в ночь похорон Барослава я повстречал девушку по имени Лейла и большую часть времени проводил с ней.

Лейла, сама вульгарная суть вымирания городов, красотка, пожирающая отходы. Под моими пальцами ее гениталии дрожали, как влажная испуганная кошка. Жадная и ненасытная, она, правда, оказалась слегка холодна, словно ею двигала не сексуальная, а какая-то иная, более трезвая, более рассудочная потребность, словно всякий раз на половой акт ее толкало обостренное, никем так и не удовлетворенное любопытство. Любопытство и чуть ли не мстительность, однако мстительность, направленная на саму себя, словно она подчинялась даже не мне, а похоти, которую презирала, или мерзкому, но важному и ответственному обряду.

Ее черная как ночь и матовая, без блеска, кожа, казалось, таяла от прикосновений. Пронзительный, высокий голос, когда она пыталась что-то рассказать или ей что-то не нравилось, гулял на октаву вниз или вверх. А уж упреков в речи Лейлы было больше, чем обычных фраз, ведь ей редко хватало терпения или энергии, чтобы составить вместе подлежащее, сказуемое, дополнение, да еще и развить все это логически, упорядоченно, поэтому она напоминала скорее безумную птаху, чем женщину, и заливалась трелями, в которых заклинала и требовала.

В тот момент, как я ее увидел, я пропал.

Как-то в полночь я вышел за сигаретами в аптеку на углу квартала. Очень рискованное предприятие, поскольку магазинчик стоял поодаль; впрочем, с тех пор, как умер мой единственный друг, горечь утраты сделала меня бесшабашным. Лейла пролистывала журналы, мурлыча под нос какую-то милую песенку. Сначала мое внимание привлекли напряженные гибкие ноги, они словно подрагивали от еле сдерживаемой энергии, как ноги стоящего в стойле скакуна, хотя черные чулки в сетку сознательно эротически подчеркивали их длину и стройность. Я увидел эти ноги и сразу представил, как они, обвивая мне шею, захлестываются в замок.

Она надела черные лаковые туфли с ремешками вокруг лодыжки и шпильками в пятнадцать сантиметров, мечта фетишиста, а еще, несмотря на доводящий до паранойи летний зной, набросила на плечи объемную шубу из рыжей лисы; по понятным причинам она всегда будет напоминать мне лису. Из-под шубы виднелся только краешек синего, в белый крупный горох платья, которое мало что прикрывало. Волосы, собранные в африканскую прическу, топорщились как дикий куст, губы были накрашены яркой кровавой помадой. Она копалась в журналах, жевала какой-то батончик, может, «Малыш Рут», может, что-то другое, что американцы считают съедобным, и высоким голоском рассеянно напевала милую песенку. На лице блуждала укуренная улыбка.

Скучающий охранник на пластиковой табуретке полуночного магазинчика от нечего делать постукивал себя по бедру полицейской дубинкой. Жужжал кондиционер. На улице ехали машины. Я купил сигарет, вскрыл пачку и чиркнул спичкой; пламя в моих трясущихся руках заволновалось.

Как только я ее увидел, то сразу решил: хочу. Она, должно быть, поняла, что я на нее засмотрелся, женщины такое сразу чуют; при этом она даже головы не повернула в мою сторону, лишь легкая вибрация прически, настройка ее прядей-антенн, дала понять, что девушка прекрасно ориентируется в сложившейся обстановке, улавливая мельчайшие нюансы. Направившись прочь от стеллажей с газетами, посасывая конфетку и заторможенно мурлыча что-то бессвязное высоким детским голоском, преисполненная возбуждающего очарования.

Мой член уже был на взводе, а она у двери повернулась и распахнула шубку. В платье без рукавов угадывались зачатки спортивного кроя, пуговицы на передней планке она расстегнула, чтобы козырнуть маленькой стоячей грудью, багровые соски которой, по цвету совпадавшие с помадой, торчали сантиметра на полтора. Белые, слегка навыкате глаза на секунду, показавшуюся вечностью, уставились на меня туманным взглядом, который всячески зазывал, самым издевательским образом. Потом она вытянула руку, где на кончиках пальцев переливались пять багровых, словно крылышки жуков, чешуек, присобрала перёд лифа и примитивным, но бесподобным жестом плотно запахнула шубку, создав вокруг легкое завихрение воздуха. Маленькая лисичка, прикидывающаяся соблазнительной сиреной, обворожительная лисичка в темном-темном лесу.