Обитаемый остров - Борис Стругацкий

Там, расставив крепкие короткие ноги, загородив широкимиплечами весь проем, стоял сплошь заросший рыжим волосом коренастый человек вбезобразном клетчатом комбинезоне. Сквозь буйные рыжие заросли на Максимаглядели буравящие голубые глазки, очень пристальные, очень недобрые и тем неменее какие-то веселые – может быть, по контрасту с исходившими от окнавсемирным унынием. Этот волосатый молодчик тоже явно не впервые виделпришельцев из другого мира, но он привык обходиться с этими надоевшимипришельцами быстро, круто и решительно – без всяких там контактов и прочихненужных сложностей. На шее у него висела на кожаном ремне толстаяметаллическая труба самого зловещего вида, и выхлопное отверстие этого орудиярасправы с пришельцами он твердой грязной рукой направлял прямо Максиму вживот. Сразу было видно, что ни о высшей ценности человеческой жизни, ни оДекларации прав человека, ни о прочих великолепных изобретениях высшегогуманизма, как и о самом гуманизме, он слыхом не слыхал, а расскажи ему об этихвещах – не поверил бы.

Однако Максиму выбирать не приходилось. Он протянул передсобой прутик с нанизанными грибными шляпками, улыбнулся еще шире и произнес спреувеличенной артикуляцией: «Мир! Дружба!» Унылая личность за окномоткликнулась на этот лозунг длинной неразборчивой фразой, после чего очистиларайон контакта и, судя по звукам снаружи, принялась наваливать в костер сухиесучья. Взлохмаченная рыжая борода голубоглазого зашевелилась, и из медныхзарослей понеслись рыкающие, взревывающие, лязгающие звуки, живо напомнившиеМаксиму железного дракона на перекрестке.

– Да! – сказал Максим, энергично кивая. – Земля!Космос! – Он ткнул прутиком в зенит, и рыжебородый послушно поглядел напроломленный потолок. – Максим! – продолжал Максим, тыча себя в грудь. –Мак-сим! Меня зовут Максим! – Для большей убедительности он ударил себя вгрудь, как разъяренная горилла. – Максим!

– Махх-ссим! – рявкнул рыжебородый со странным акцентом.

Не спуская глаз с Максима, он выпустил через плечо сериюгромыхающих и лязгающих звуков, в которой несколько раз повторялось слово«Мах-сим», в ответ на что невидимая унылая личность принялась издавать жуткиетоскливые фонемы. Голубые глаза рыжебородого выкатились, раскрылась желтозубаяпасть, и он загоготал. Очевидно, неведомый Максиму юмор ситуации дошел,наконец, до рыжебородого. Отсмеявшись, рыжебородый вытер свободной рукой глаза,опустил свое смертоносное оружие и сделал Максиму недвусмысленный знак,означавший: «А ну, выходи!»

Максим с удовольствием повиновался. Он вышел на крыльцо иснова протянул прутик с грибами. Рыжебородый взял прутик, повертел его так исяк, понюхал и отбросил в сторону.

– Э, нет! – возразил Максим. – Вы у меня пальчики оближете…

Он нагнулся и поднял прутик. Рыжебородый не возражал. Онпохлопал Максима по спине, подтолкнул к костру, а у костра навалился ему наплечо, усадил и принялся что-то втолковывать. Но Максим не слушал. Он глядел наунылого. Тот сидел напротив и сушил перед огнем какую-то обширную грязнуютряпку. Одна нога у него была босая, и он все время шевелил пальцами, и этихпальцев у него было пять. Пять, а вовсе не шесть.

Гай, сидя на краешке скамьи у окна, полировал кокарду наберете и смотрел, как капрал Варибобу выписывает ему проездные документы.Голова капрала была склонена набок, глаза вытаращены, левая рука лежала настоле, придерживая бланк с красной каймой, а правая неторопливо выводилакаллиграфические буквы. Здорово у него получается, думал Гай с некоторойзавистью. Экий старый чернильный хрен: двадцать лет в гвардии, и все писарем.Надо же, как таращится… гордость бригады… сейчас еще и язык высунет… Так и есть– высунул. И язык у него в чернилах. Будь здоров, Варибобу, старая тычернильница, больше мы с тобой не увидимся. Вообще-то как-то грустно уезжать –ребята хорошие подобрались, и господа офицеры, и служба полезная, значительная…Гай шмыгнул носом и посмотрел в окно.

За окном ветер нес белую пыль по широкой гладкой улице безтротуаров, выложенной старыми шестиугольными плитами, белели стены длинныходинаковых домов администрации и инженерного персонала, шла, прикрываясь отпыли и придерживая юбку, госпожа Идоя, дама полная и представительная –мужественная женщина, не побоявшаяся последовать с детьми за господиномбригадиром в эти опасные места. Часовой у комендатуры, из новичков, в необмятомпыльнике и в берете, натянутом на уши, сделал ей «на караул». Потом проехалидва грузовика с воспитуемыми, должно быть – делать прививки… Так его, в шею его:не высовывайся за борт, нечего тебе высовываться, здесь тебе не бульвар…

– Ты как все-таки пишешься? – спросил Варибобу. – Гаал?Или можно просто – Гал?

– Никак нет, – сказал Гай. – Гаал моя фамилия.

– Жалко, – сказал Варибобу, задумчиво обсасывая перо. –Если бы можно было «Гал» – как раз поместилось бы в строчку…

Пиши, пиши, чернильница, подумал Гай. Нечего тебе строчкиэкономить. Капрал, называется… Пуговицы зеленью заросли, тоже мне – капрал. Двемедали у тебя, а стрелять толком не научился, это же все знают…

Дверь распахнулась, и в канцелярию стремительно вошелгосподин ротмистр Тоот с золотой повязкой дежурного на рукаве. Гай вскочил ищелкнул каблуками. Капрал приподнял зад, а писать не перестал, старый хрен.Капрал, называется…

– Ага… – произнес господин ротмистр, с отвращениемсдирая противопыльную маску. – Рядовой Гаал. Знаю, знаю, покидаете нас. Жаль.Но рад. Надеюсь, в столице будете служить так же усердно.

– Так точно, господин ротмистр! – сказал Гайвзволнованно. У него даже в носу защипало от восторженности. Он очень любилгосподина ротмистра Тоота, культурного офицера, бывшего преподавателя гимназии.Оказывается, и господин ротмистр тоже его отличал.

– Можете сесть, – сказал господин ротмистр, проходя забарьер к своему столу. Не присаживаясь, он бегло проглядел бумаги и взялся зателефон. Гай тактично отвернулся к окну. На улице ничего не изменилось.Протопало на обед родимое капральство. Гай грустно проводил его глазами. Придутсейчас в кантину, капрал Серембеш скомандует снять береты на БлагодарственноеСлово, рявкнут ребята в тридцать глоток «благодарственное слово», а надкастрюлями уже пар поднимается, и блестят миски, и старина Дога уже готовотмочить известное свое, коронное насчет солдата и поварихи… Ей богу, жалкоуезжать. И служить здесь опасно, и климат нездоровый, и паек оченьоднообразный, одни консервы, но все равно… Здесь, во всяком случае, точнознаешь, что ты – нужен, что без тебя не обойтись, здесь ты на свою грудьпринимаешь зловещий напор с Юга, и чувствуешь этот напор: одних друзей сколькоздесь похоронил – вон за поселком целая роща шестов с ржавыми шлемами… А сдругой стороны – столица. Туда какого-всякого не пошлют, и раз уж посылают, тоне отдыхать… Там, говорят, из Дворца Отцов все гвардейские плацыпросматриваются, так что за каждым построением кто-нибудь из Отцов непременнонаблюдает… то-есть не то, что непременно, но нет-нет да и посмотрит. Гаябросило в жар: ни с того, ни с сего он вдруг представил себе, что вот вызвалиего из строя, а он на втором шаге поскользнулся да и брякнулся носом командирупод ноги, загремел автоматом по брусчатке, разиня, и берет неизвестно кудасъехал… Он передохнул и украдкой огляделся. Не дай бог… Да, столица! Все у нихна глазах. Ну, да ничего – другие же служат. А там Рада – сестренка, сестрица,мамочка… дядька смешной со своими древними костями, с черепахами своимидопотопными… Ох и соскучился же я по вас, милые вы мои!…