Ургайя - Татьяна Николаевна Зубачева

— Хочу, — кивнул он, уже начиная смутно догадываться.

— Хоти, не хоти, — стал серьёзным Прозрачный, — раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты…

— Я не Юрденал, — твёрдо ответил он. — Я Юрд.

Прозрачный снова закатился смехом.

— А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?

— Я убивал на войне! — крикнул он. — Я выполнял приказ!

Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд…

Мокошиха покачала головой и решительно встала.

— Нет, не могу. Нет у нас там силы.

— Не хотят Матери туда идти, — вздохнула Нянька. — Что делать будем?

— Что-что, — Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. — Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, — она вздохнула, — Древнюю Силу звать.

Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.

— Боишься, так уйди, — даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.

Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать… Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила роды-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится — так всем конец, вырвется из Глуби — так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всему тогда конец. Было же уже. Жили за Валсой люди, плохо ли, хорошо ли, да прогневали Древнюю Силу, и нет теперь там никого и ничего, только полоса вдоль Валсы уцелела, да жить там нельзя, так походить чуток, но по делу и сразу назад, а уж дальше вглубь никому и никак, без возврата дорога.

Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой — головой под потолок — с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана… Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.

Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:

— Не прошу многого, не прошу невозможного.

И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.

— Ну чего тебе?

— Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.

— Зачем тебе?

— Помощь позвать.

— Кому помощь?

— Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.

— Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.

— Не виноват он в бедах своих.

— Нет виноватых. Все виновны.

— Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.

— А мне-то что?

— Открой Двери, дальше я сама.

— Надоели вы мне, — совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. — Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.

— На сколько открываешь?

— А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.

Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружённая сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.

…Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коргцита. Но… но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коргцит — скривились в горькой насмешке губы — его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге… не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коргцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы айгринами и ургорами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они — остатком двух рот, неполным отделением — уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов