Дворец из песка - Анастасия Дробина

– Папа… Папа, ты слышишь меня? О чем ты думаешь?! – рассердилась в конце концов Маша. – Ты сегодня очень занят?

– Нет… Не очень. А что?

– Ты можешь купить мне костыли? Любые, самые дешевые. Я должна попробовать.

– Куплю… Куплю. Если ты хочешь, если ты уверена… – промямлил Буров. Демонстративно покосился на часы и спасся бегством.

Ровно через десять дней Буров вышел из машины около дома на Северной улице в районе Таганки. Утром он позвонил Александре, чтобы условиться о встрече. Та назначила довольно странное время: девять вечера. «Впрочем, если это поздно, давайте завтра». Но ждать до завтра Буров был не в состоянии. Он не знал, что ему думать, как понимать то, что произошло.

Все случилось сегодня, в час ночи. Бурова разбудил отчаянный крик. Кричала Маша, и он, свалившись с кровати, в трусах кинулся в комнату дочери. Там было темно; Буров хлопнул по выключателю, свет ударил по глазам, и он не сразу разглядел стоящую посреди комнаты дочь. Маша балансировала, держась за кресло, и кричала, как в детстве, – пронзительно, со слезами: «Папы-ы-ычка-а!»

Буров кинулся к ней – и Маша тут же упала. Лежа на спине на полу, она сжимала костыль и кричала, кричала во все горло: «Я могу! Я могу! Я могу, папка, я могу-у-у!»

Буров уложил ее на постель и, как был, в трусах и одной тапке, помчался звонить Погрязовой. К счастью, она сразу взяла трубку, спокойно объяснила, что все идет как надо, и посоветовала съездить в медицинский центр, где наблюдалась Маша, поговорить с врачами.

В медицинском центре «Авиценна», куда Буров привез сияющую Машу к самому открытию, посмотреть на нее сбежался весь персонал. Профессор Перельман только разводил руками. Услышав от взбудораженного Бурова историю с целительницей, он было недоверчиво поморщился, но, когда Буров произнес фамилию Погрязовой, улыбаться перестал: «М-м-м… странно. Я думал, она давно не практикует». – «Вы ее знаете, Семен Маркович?!» – поразился Буров. – «Сашеньку-то Погрязову? М-м, неплохо. Деда ее знал лучше, исключительный был хирург, Иван Степанович Погрязов, да… Его посадили перед самой кончиной Сталина, – если помните, было такое дело о врачах-убийцах. Внучку он вырастил один, мать Сашеньки умерла при родах, отца там, кажется, сразу не наблюдалось, а бабушка года через три умерла. Редкой была красоты женщина, Сашенька очень на нее похожа. У нее воистину дар божий, и с каждым годом все сильнее. Но, как я знаю, она мало кого берется лечить и никакой рекламы себе не делает. Как вы на нее вышли, Владимир Алексеевич?» «Она сама на меня вышла, – криво усмехнулся Буров. – Что же нам теперь делать, Семен Маркович?» – «То, что скажет Сашенька. – Перельман боком, по-птичьи взглянул на Бурова блестящим круглым глазом и вдруг рассердился: – И не смотрите на меня, молодой человек, как Ленин на мировой империализм! Поверьте, ненавижу шарлатанов не меньше вашего, у меня это даже, если хотите, профессиональное! Но Сашенька – это уникум, космическая девочка, и вы не представляете, как вам повезло! От себя могу предложить комплекс массажа, гимнастику и наши спецтренажеры. Машу можете оставить здесь, палату сейчас приготовят. Да, и витамины, курс уколов… обязательно! И передайте Сашеньке, чтобы, если сможет, зашла ко мне, она знает зачем».

…Буров поднялся на четвертый этаж старого дома сталинской постройки, нашел нужную квартиру, позвонил. Дверь открыла… цыганка. Молодая, лет тридцати, в красном потертом платье и вязаной кофте, с черными, пристально посмотревшими на Бурова глазами.

– Добрый вечер, – немного опешил он. – Я… к Александре Николаевне.

– Здравствуйте. Проходите, она вас ждет, – вежливо ответила цыганка, но Буров невольно вздрогнул: именно этот гортанный голос десять дней назад бешено кричал в трубку, чтобы он вылил воду из таза.

В прихожей у зеркала Буров разделся под упорным взглядом цыганки, сунул ноги в предложенные шлепанцы и прошел в комнату. Цыганка тут же удалилась, показав Бурову на кресло. Он сел. Огляделся.

Это была довольно большая зала с высоким потолком, как во всех московских старых домах. Первое, что отметил Буров, войдя, – острый запах травы. Взгляд его сразу же упал на большой портрет, висящий на стене между гитарой с бантом и посудным буфетом. Молодая брюнетка в вечернем платье смотрела весело и чуть надменно, держа в тонких пальцах какие-то кружева. Рядом с портретом висела большая фотография в рамке. С нее внимательно и неласково смотрел на Бурова мужчина лет шестидесяти с высоким лбом и сильно выступающими скулами. А еще были книги, стоящие на полках и стеллажах вдоль стен. Их было очень много, гораздо больше, чем в квартире самого Бурова, хотя своей библиотекой он гордился. Рядами стояли собрания сочинений классиков с позолоченными корешками, целый стеллаж был заполнен медицинской литературой. Большой круглый стол под плюшевой скатертью, над которым, как в довоенном кино, нависал зеленый абажур с бахромой, тоже был завален книгами. Застекленный буфет был старинный, ручной работы, с витыми столбиками и резьбой. Посуды в нем стояло много, и тоже не новой: Буров увидел старомодные графины из цветного стекла для вина и водки, сервиз «Мадонна», тонкие фарфоровые чашки с блюдцами, изящную розовую сахарницу. Все было красивое, изящное, но совсем несовременное, такое, как в домах московских интеллигентов тридцать-сорок лет назад. Диссонанс в эту обстановку вносила только африканская фигурка из черного дерева, изображающая девушку с высоко заколотыми волосами, сидящую по-турецки, на краю буфета. Взгляд у африканки был насмешливый и недобрый.

Широкие подоконники были заставлены цветочными горшками. У растений оказались такие сочные, здоровые листья, что Буров даже подумал: искусственные, и подошел убедиться. Но все было настоящее, цветущее и пахнущее. Более того, они не были похожи ни на одно домашнее растение, что Буров видел в домах или магазинах. Присмотревшись, он понял, что это не декоративные растения, а травы, рассаженные в широкие керамические горшки, и это от них шел болотно-луговой запах. За шкафом висело на вешалке что-то тяжелое, переливающееся, расшитое монетами. Буров подошел, потянул за шифоновую оборку. Сценический костюм то ли для фламенко, то ли для «цыганочки».

Открылась дверь, и в комнату снова вошла цыганка. Она была нагружена керамическим блюдом с пирогом, явно домашним, тарелочками с сыром и колбасой, плетеной корзиночкой с хлебом. За ней вошла Александра, несущая чайник: как и предполагалось, не банальный электрический, а старый, эмалированный, с черным отбитым пятном у донышка. К травяному запаху примешался сладкий запах корицы и яблок.

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич! – весело поздоровалась Александра. – Вы любите шарлотку? Милка ее делает, как никто. Вообще вы не представляете, как она готовит! И, между прочим, на семью в двадцать человек! Мне так никогда не суметь… О, я же вас не познакомила! Прошу любить и жаловать, Камила Николаевна Туманова, артистка, певица, моя… сестра.

Милка улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая разливать чай. Буров машинально следил за ее руками: смуглыми, сухими, с сизыми, сильно выступающими прожилками, с несколькими довольно дорогими кольцами на пальцах, из которых выделялись два особенно больших: с ярко-красным рубином овальной огранки и квадратным изумрудом, размерами напоминающим подделку. Буров заметил, что ему она налила простой черный, а себе и Александре – из отдельного чайничка, с мягким золотистым оттенком и ни на что не похожим запахом.