Ворлок из Гардарики - Владислав Русанов

– Совершенно верно, сын мой. Слишком много времени Харальд уделяет мирскому: войнам, союзам, подчинению бондов, недовольных его правлением. В отличие от Олафа Второго, насаждавшего истинную веру в северных землях, он мало заботится о богоугодных делах. Слишком мало… Так вот, сбежавший в Данию Тостиг попросил помощи у Харальда Сурового. Норвежский король не отказал. Поговаривают, он и сам желает воссесть на английский трон. И даже принялся собирать флот, но пока, как и герцог Вильгельм Нормандский, не спешит с выступлением.

Германцы и новгородцы слушали отца Бернара, качали головами – что же это делается с миром? Все вокруг жаждут власти и богатства, нарушают клятвы, не гнушаются братоубийством. Уж не грядет ли конец света, предсказанный Иоанном Богословом?

Монах размашисто крестился и перебирал четки.

Наконец Позняк махнул рукой и сказал, что беды и заботы королей, герцогов и графов могут тронуть простых торговых людей только повышением мыта или ростом цен на оружие. А когда они с сыном отправились на ночной отдых в свой закут, то добавил Вратко на ухо: мол, продадим мягкую рухлядь, нужно будет мечи закупать в Хедебю. Грядут такие времена, что цены на них будут только расти. На том и порешили.

Варяжское море между датским островом Фольстер и вотчиной лютичей Рюгеном не баловало купцов попутными ветрами. Всех направляющихся на Хедебю с востока встречал юго-западный, негостеприимный ветер, так и норовивший отогнать корабли к берегам Шведского королевства. Но «Морская красавица» упрямо лавировала, карабкалась на опененные волны, ловила ветер широкими полосатыми парусами. Пузатый, крутобокий, с обшитыми внакрой бортами корабль нес две мачты, и на каждой – прямоугольный парус. В «вороньем гнезде» грот-мачты умостился белобрысый морячок с серьгой в ухе – все выглядывал, чтобы на камень не налететь, а подводных скал тут хватало с избытком. Потому и капитан, он же купец гамбуржский, палубу днем не покидал.

Гюнтер стоял на ахтердеке, зажав под мышкой рукоять рулевого весла, и поглядывал из-под ладони на кудрявящееся желтоватыми «барашками» серовато-зеленое поле Варяжского моря. Не зря викинги, большие мастера придумывать всяческие заковыристые названия для обычных, казалось бы, вещиц, называют море «полем китов», а еще «лебединой дорогой». Разумнее было бы назвать его «купеческим трактом» – это всякому торговцу, вынужденному большую часть жизни проводить на мерно покачивающихся досках, и понятно, и справедливо. А то от разных «красивостей» ни мошна, ни живот не наполнятся. Баловство одно.

Отец Бернар высунул голову из люка, огляделся, словно покидающий дупло дятел, оперся рукой о палубу и вдруг с легкостью выпрыгнул. Распрямился, одернул рясу. Капитан, увидев его, смутился, отвел взгляд.

Быстрым шагом монах подошел вплотную – к покачивающейся опоре под ногами он приспособился на удивление легко, словно всю жизнь провел на море. Спросил, хмурясь и морща высокий лоб:

– Ты уже все решил для себя, сын мой?

– Да, святой отец. Только…

– Что такое? Ты слаб в вере, сын мой? – вкрадчиво произнес отец Бернар.

– Нет! – Гюнтер встрепенулся, как застоявшийся конь. – Я готов служить Господу и делу Церкви… Но новгородец…

– Мне нет дела до новгородца. Пускай плывет с нами, если захочет.

– Он не захочет.

– Да? – Монах приподнял бровь. – Тогда мне тем паче нет дела до упрямца. Нужно ли повторять, сын мой? Я выполняю важное задание Церкви. Несу свет Истины народам, закореневшим в язычестве. Ведь ни для кого не секрет, что датчане, норвежцы, свеи молятся Господу только для вида, а сами по-прежнему носят обереги Одина и Тора? К чему привели старания Олафа Святого? Князя Готшалка? Эдуард Исповедник достиг немного бо2льших успехов, и все равно саксы грязны, невежественны и тупы! Я должен способствовать проникновению света истинной веры на Британские острова! Что может помочь этому больше, чем войско Вильгельма, герцога Нормандского?

– Я не спорю, отец мой…

– Так в чем же дело?

– Новгородец поднимет шум. Он не захочет плыть в Байе.

– Высади его на ближайшем острове.

– Отец мой… – нерешительно проговорил гамбуржец. – У словен, а в особенности у новгородцев, есть присловье: уговор дороже денег. А мы с ним сговорились торговать в портах Варяжского моря…

– Нарушай договор, сын мой. Смело нарушай, – тоном, не терпящим возражений, распорядился Бернар. – Господь простит тебя. Я буду молиться за тебя. Мы вместе помолимся. Да что там! Можно ли наказывать верного сына римской церкви, если он нарушил слово, данное иноверцу?

– Но русичи христиане…

– Они неправильно толкуют третий Символ веры. Следовательно, близки к греху ереси. Предложи ему краткую остановку в Хедебю. Если откажется, выброси его за борт.

– Но, святой отец…

– Оставь колебания, сын мой! Ибо не для личной корысти ты действуешь, но ad majoram Dei Gloriam![7]

Монах размашисто перекрестил морехода. Протянул руку для поцелуя.

Гюнтер не отличался излишней набожностью, но хорошо понимал, откуда можно извлечь наибольшую прибыль. И дружба с новгородским купцом не шла ни в какое сравнение с дружбой со всесильной церковью римской.

Вратко по обыкновению проводил едва ли не полдня, перегнувшись через борт и разглядывая воду, волны и чаек, падающих с размаху, чтобы взлететь, сжимая в клюве серебристую рыбешку в палец длиной. Он дышал морским ветром и мечтал. Мечтал о странствиях и далеких походах. Эх, хорошо бы побывать в королевстве франков, сходить в Византию, посетить греческие острова, Англию, а еще интереснее отправиться с купеческим караваном в арабские земли, населенные худощавыми, смуглыми, будто бы высушенными жарким солнцем, людьми. Или добраться до сказочной земли Чинь, где люди желтокожие и плосколицые, где солнце встает по утрам из-за края земли и водятся диковинные звери – однорог, одетый в шершавую серую шкуру, и двухвостый зверь, пользующийся хвостами, как человек руками, огромные полосатые коты и кочкоданы,[8]богомерзкие твари, в которых вдохнул жизнь Сатана в насмешку над тем, как Господь создал человека… Но даже побывать в таких городах, как Бирка, Волин, Хедебю, виделось несказанным счастьем.

Все нравилось парню в путешествии.

Не нравился только гамбуржец Гюнтер. Какой-то весь засаленный, лоснящийся, грязный. И глазки бегают – никогда прямо не посмотрит. Открыто правду не скажет, а все с подвывертом, с хитринкой, с оглядкой на купеческую выгоду. Хотя… Может, так и надо? Может, без этого прибыли не получишь? Не зря же Позняк, привыкший резать правду-матушку в глаза любому собеседнику, седину в бороде нажил, а богатств так и не скопил. Но, по мнению Вратко, уж лучше так, чем хитрить и притворяться. Кстати, появившийся на «Морской красавице» монах тоже не очень-то нравился молодому новгородцу. Он чувствовал в нем затаенную опасность, червоточину. Отец Бернар, казалось, мог с легкостью убить… Ну, если не сам убьет, то хладнокровно отправит на смерть человека, если почувствует высшую необходимость. Человек для него не более чем комок глины для гончара или крица для кузнеца. А как он на словенов смотрел? Как на врагов. И все из-за расхождения в вопросах веры.