Ловец огней на звездном поле - Чарльз Мартин

Это произошло 8 ноября 1980 года. До конца четвертой четверти оставалась всего минута, и «Флоридские аллигаторы» были впереди на одно очко. Мяч был у «Бульдогов», но от конечной зоны противника – и от победы в национальном чемпионате – их отделяло почти все поле. Еще в начале игры нападающий Хершель Уокер удачно увернулся от захвата противника и отыграл семьдесят два ярда, сделав неплохую заявку на бессмертие, но теперь он выдохся и стоял на поле, тяжело дыша после нескольких бесплодных попыток прорваться к конечной зоне. Лишь на последней минуте квортербек Бак Белью из команды Джорджии удачно поймал снэп[9] и, совершив обманное движение, заставил оступиться «аллигатора» Тони Лилли. Прежде чем тот успел восстановить равновесие, Бак передал мяч левому ресиверу Линдси Скотту, который одним стремительным броском преодолел оставшиеся девяносто три ярда и присоединился к Уокеру на Олимпе[10].

Что происходило после этого в ложе прессы, невозможно описать словами. Именно тогда Ларри Мансон и сломал раскладной стул, окончательно утвердив свою славу одного из лучших комментаторов и завоевав вечную любовь большинства жителей Джорджии. Впоследствии журнал «Спортс иллюстрейтид» назвал этот матч лучшей игрой десятилетия, а большинство спортивных журналистов сошлись во мнении, что Хершел Уокер имеет все шансы стать лучшим игроком, когда-либо игравшим в студенческий футбол. Но жители Джорджии не нуждались в каких бы то ни было дополнительных аргументах. Того, что они видели своими глазами и слышали собственными ушами, оказалось вполне достаточно.

Здание редакции «Брансуик дейли» находилось прямо напротив суда. За окном на третьем этаже, где ютился мой крошечный кабинет, я различал даже отсветы заставки на экране моего компьютера. Для меня это было не только рабочее место, но и наблюдательный пункт. В качестве судебного репортера я мог держать руку на пульсе событий, просто глядя в окно, поэтому сейчас мне не нужно было оборачиваться, чтобы прочесть вывеску над головой. Я и так знал, что там написано. «Глиннская окружная тюрьма».

В каталажке я провел три дня и не сомневался, что за это время мой редактор успел обгрызть ногти буквально до мяса. Сейчас он, наверное, стоял у окна своего кабинета и высматривал меня. Как только он меня заметит, ему понадобится всего несколько секунд, чтобы спуститься на первый этаж, выйти из дверей редакции и пересечь улицу. Разговаривать с ним мне не хотелось, и я посмотрел на восток – туда, где среди прибрежных болот, в путаном лабиринте травяных островов, рек, ручьев, устричных банок и проток затерялась моя яхта. Она уже давно служила мне домом, и я подумал, что отправиться туда прямо сейчас будет лучше всего. Мне уже давно хотелось принять душ, опрыскать себя дезодорантом, а главное – как следует надышаться воздухом свободы. Бумажки, думал я, могут подождать. Я был сыт по горло той всепроникающей, липкой вонью, которой мне пришлось дышать в сырой и холодной камере.

Дядя Уилли сидел на водительском месте и улыбался мне из-под полей широкополой ковбойской шляпы. Точно такую же носил Роберт Дюваль в фильме «Одинокий голубь», вся разница состояла в том, что вместо плотного фетра дядина шляпа была сплетена из листьев сабаля[11] и представляла собой, так сказать, облегченный вариант, пригодный для нашей жаркой погоды. Шляпа называлась «гас» – в честь Гаса Макрея, роль которого в фильме сыграл Роберт Дюваль. Спереди ее поля были засалены, а тулья кое-где обветшала, что в общем-то нисколько не удивляло: дядя был ковалем – кузнецом, подковывавшим лошадей, и к тому же большим любителем рыбалки. Эти занятия поглощали все его время, и, постоянно пребывая под открытым небом, дядя носил шляпу почти не снимая. Как бы там ни было, за прошедшие несколько лет ее поля лишь слегка обвисли. По краям они были все так же лихо закручены вверх, что особенно бросалось в глаза по сравнению с опущенными уголками его губ.

Засунув руки в карманы, я поглубже вдохнул теплый ветер, дувший со стороны соседнего городка Сент-Саймонс. Проносясь над прибрежными болотами, этот ветер напитывался густым запахом морской соли и ила и был чем-то вроде нашей местной достопримечательности. Дело в том, что благодаря Гольфстриму, который течет примерно в ста пятидесяти милях от восточного побережья Джорджии, над океаном образуется область высокого давления, больше известная как Бермудский блокирующий антициклон. Этот антициклон отличается редкой оседлостью: почти круглый год он остается на одном и том же месте, служа естественной преградой для мигрирующих антициклонов. В результате над нашими Золотыми островами постоянно дуют умеренные теплые ветры, которые не дают вторгаться на сушу ураганам и «харрикейнам» и заодно отгоняют мокрецов – крошечных, почти невидимых, но весьма кусачих москитов, от которых в противном случае не было бы житья.

Береговые реки Джорджии – Сатилла, Алтамаха и Малый Брансуик – текут с далеких западных гор, прокладывая себе путь через Бычье болото и заросли спартины, покрывающие засоленные болотистые равнины низкого берега. Прибрежные заболоченные участки фильтруют речную воду, словно марлевое сито, осаждая ил, который превращается в мягкую жирную грязь. Обитающие на дне болот анаэробные бактерии понемногу перерабатывают этот ил и другие осадочные породы, производя целый букет различных газов, которые все вместе основательно припахивают тухлым яйцом. Когда прилив отступает, мелкие крабы, черви и улитки спешат зарыться в этот прохладный ил, чтобы не свариться на жаре живьем. Когда же море наступает снова, все эти твари выбираются из своих нор и ходов, чтобы принять солнечные и морские ванны (точно так же, к слову, ведут себя и наши местные бездомные, которые предпочитают перебиваться случайными заработками, но работать не хотят ни в какую).

В разгар туристического сезона приезжие с севера, запруживающие тротуары прибрежных городов, брезгливо морщат нос и спрашивают: «Чем это так воняет? У вас здесь кто-то сдох?» Формально они правы, поскольку в болоте постоянно что-то умирает и разлагается. Лишь благодаря приливу, который неизменно несет с собой обновление, наши места не превращаются в гниющую клоаку. С его началом все старое, отжившее исчезает без следа, на его месте появляется новое, и все начинается сначала.

Приезжие этого не понимают, и только для нас – для тех, кому болота дарят спокойствие и утешение, – окружающая природа представляется полотном, на котором Бог каждый день рисует свою бесконечную картину. По утрам заросли спартины кажутся золотыми, днем – зелеными, ближе к вечеру они становятся коричневыми, а на закате отливают багрянцем. Помимо всего прочего, местные болота – это часовые, которые днем и ночью охраняют побережье от океана, который может убить его за несколько часов, охраняют самоотверженно и бескорыстно. Ну а лично для меня болота – это дом, который я люблю, и даже запах сероводорода кажется мне родным.

После колледжа я вернулся в Брансуик и купил акр земли на берегу Алтамахи и яхту под названием «Прощай, вдохновение!», которая продавалась с полицейского аукциона. Это был тридцатишестифутовый «хантер»[12], конфискованный во время одной из облав на наркокурьеров, которые частенько причаливают у нашей изрезанной береговой линии. Во время аукциона ведущий – парень из Управления по борьбе с наркотиками – рассказал потенциальным покупателям, что на яхте плавал какой-то исписавшийся флоридский писатель, книги которого перестали продаваться. С горя он начал потихоньку ширяться и в конце концов решил зарабатывать на жизнь перевозкой наркотиков… словом, перешел на темную сторону.