Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

По обочине дороги, как по долгому караванному пути, неторопливо переставляя ноги и погоняя нагруженного хворостом ишака, шел одинокий путник. Первый встреченный афганец – как мессия, как пророк. Он был стариком и совсем не походил на всех известных Ремизову таджиков, узбеков, туркмен. Согбенная спина, темное, изрезанное глубокими морщинами лицо с узкой седой бородой, на голове смотанный из грязной цветной ткани тюрбан, такой же грязный был стеганый чапан, подпоясанный кушаком, босые заскорузлые ноги имели цвет земли. Ремизов рассматривал старика, словно археологическую диковину, совсем скоро он привыкнет к подобным зрелищам, а также поймет, что в определении возраста нужно быть осторожнее, этот старик вполне мог быть немногим старше средних лет. Их глаза встретились. Открытый улыбающийся взгляд молодого русского офицера натолкнулся на такой же открытый, но полный вражды взгляд афганского старика. Много жил, много видел, много знает этот путник, однако, он совсем не философ. Сегодня на его земле чужестранцы, и в его сердце зло. Это правда. Но был Искандер, были персы, был Тамерлан, были англичане. Где они все, и что станет с этими? Иди в пустыню, постой среди песчаных волн, послушай, о чем столетиями поют барханы, и найдешь ответ. И окажется он удивительно знакомым: все пройдет. И это пройдет. Не оглядываясь, не меняя выражения лица, почтенный аксакал, как символ бессмертного времени, степенно прошел мимо колонны и по густой глинистой пыли направился в запутанные переулки Хайратона. Беззаботный ослик, мотая хвостом, семенил следом, ему было все равно, какие люди и чьи машины стоят на разбитой обочине этой страны.

Так и началась эта война.

Куда ведет дорога? А никуда она не ведет. Вокруг, до горизонта, бледно-желтые, нагретые под солнцем пески, над ними белое небо и в нем, как проклятье, жгучее и такое же белое солнце. Барханы, барханы, дюны, горячий низовой ветер несет по ним комки верблюжьей колючки, сдувает с гребней струйки песка, заметает любые следы. Возникло впечатление, словно и серая нитка дороги растворяется где-то там, впереди, среди миражей и песчаной пыли. Колонна шла хорошо, быстро, в эфире изредка шли вялые переговоры, комбат Усачев или его начальник связи Мамаев запрашивали тыловое замыкание, все ли в порядке, держат ли дистанцию, ну и все, что положено соблюдать на марше. Навстречу не попадалось ни одной машины, как будто их бронированная змея получила зеленую улицу. Суть заключалась в другом. Комендантский час на трассе прекращается в восемь часов утра, и все афганские и наши армейские колонны до этого времени томятся в безопасных отстойниках в районе Ташкургана, Пули Хумри, Саланга, а оттуда до Хайратона неблизкий путь. И всем нужен именно Хайратон, крупнейшая перевалочная база, крупнейший терминал, где ежедневно швартуются баржи с продовольствием и стройматериалами, где на платформах и путях пятикилометровой железной дороги разгружаются составы, где идет перекачка дизельного топлива и керосина. И все из Союза. Войска тоже шли из Союза.

После полудня на перекрестке разминулись с дорогой на Мазари-Шариф. Оставив справа, где-то за барханами, мусульманские святыни, не сбавляя оборотов, боевые машины рвались навстречу пустынным просторам и близким отрогам Гиндукуша, их траки пролистывали километры асфальта, потоки воздуха остужали гудящую броню и лица солдат, изредка выглядывающих из десантных люков. Запах дизельных выхлопов щекотал ноздри, мерное покачивание на амортизаторах убаюкивало, они дремали, и в их ярких молодых снах совсем не осталось места войне. «…Командиры приказывают, командиры все знают… говорят, что в этой стране все по-другому, нет электричества, радио, а женщины ходят в паранджах… вот приеду домой, расскажу, подарки привезу…»

На закате колонна остановилась в Ташкургане. Рассмотреть этот то ли крупный кишлак, то ли город не удалось. В марте темнеет рано, да и любопытство к вечеру поугасло, сказывалось напряжение дороги, оно продолжало ныть во всем теле, и люди, уставшие от гула, вибрации, от бьющего в лицо ветра, блаженно сидели на твердой прохладной земле. Самым бодрым казался Рыбакин, плюс солидное прозвище «полковник» обязывало его время от времени проявлять инициативу. За ним дело не встало.

– Мужики, слушай меня, сначала дастархан организуем, вот тогда и расслабимся.

Повторного приглашения не потребовалось. Отправив роты со старшинами поближе к походной кухне, лейтенанты устроились вокруг походного стола, состоявшего на тот момент из двух плащпалаток, заставленных в течение пяти минут водкой, мясом, овощами, домашними салатами и пирожками. Эпохальный день заканчивался. Они хотели побыть вместе, как будто заново найти свое место в общем строю.

– Ну что, все в сборе, – замполит шестой роты Николай Черкасов, а по причине чуть раскосых глаз в обиходе Черкес, взял бразды правления в свои руки, и теперь это застолье стало называться мероприятием. – Я тут единственный политработник, поэтому первый тост за мной. Мужики, давайте выпьем за нашу любимую, за нашу великую Родину. Раньше мы говорили о ней только на собраниях, в официальной обстановке и не задумывались, что она такое для каждого из нас. Теперь же она не только за горизонтом, но и за кордоном. И от этого стала только дороже. Давайте выпьем за нашу великую державу, за Советский Союз!

У Черкасова иногда прорывалось масштабное видение мира, правда, с партийно-политическим уклоном, но к этому пафосу его приятели давно привыкли, а нынешний торжественный тост оказался как никогда к месту. Все они – офицеры, служат народу и государству и присягу принимали по убеждению. Выпили дружно, залпом. После долгой нудной дороги, пробившейся сквозь пустыню, после того как дом стал дальше, чем край света, водка показалась лечебным бальзамом, а Рыбакину так и вообще тонизирующим напитком, адаптировался в новой ситуации он лучше других и на удивление легко.

– Ну, Черкес, ты выдал, молоток!

– А пошел бы ты…

– Замполит, кончай заливать, а то ты еще и про интернациональный долг ввернешь, чтоб его… Оставь для политзанятий, будь ближе к людям! – Взводный из той же шестой роты Сергей Москаленко не хотел оттаивать, не особенно любил шутить и выглядел сейчас утомленным. После недолгой паузы он разлил всем по второй и добавил: – Мужики, а я другое скажу. Страна, она большая, а родина маленькая. Нас здесь девять человек, все свои, и дай нам Бог через два года где-нибудь в березовой рощице вот так же собраться и посидеть.

– Ну и надеремся же мы тогда!

Легкомысленно и бодро Ремизов опрокинул кружку, между тем в его мыслях, как на сигнальном табло, четко отпечаталась краткая и емкая фраза: никогда мы не соберемся вместе, не бывает так. Там, в глубине сознания, на мгновенье стало холодно, повеяло тоской и одиночеством, а новые глотки алкоголя только придавали ясности совершенно новым, неожиданным и совершенно трезвым мыслям.

Москаленко тем временем что-то настойчиво доказывал своим соседям по застолью, в его голосе с мягким донецким акцентом чувствовалось раздражение от пережитой беспомощности, с которой он никак не мог смириться.

– Миша, ты пойми, я в рапорте четко указал, почему не могу ехать в Афган. У меня мать старая, ребенку только год исполнился, и не нужен мне этот повышенный оклад. Охотников до приключений полно, а мне не надо приключений. Командир полка, когда я ему это сказал, ногами начал топать: приказ, приказ! Надо выполнять! Я ему про присягу, там четко сказано: «…защищать Родину», а про экспедиции в жаркие страны ни слова не написано. Короче, я пошел в полный отказ, ну и кое-что про его задницу вставил, когда он в кресле развалился. Его, конечно, взбесило, ну он и давай кропать в прокуратуру. А там уж без эмоций, прокурор – человек спокойный, выдержанный – говорит так мягко: «Ну что, батенька, дело возбуждать будем? Вот кодекс, читайте внимательно. Ага, прочитали, теперь ваше решение. Ну-с?» Вышел я из его кабинета как опутанный силками.