О писателе Борисе Житкове - Цезарь Самойлович Вольпе

качества. Ему нравилось еще и еще раз себя проверить. В своей статье «Храбрость» он писал:

«Я об ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и кажется, лучше б лег и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: «не хватило воздуху сказать».

И я знал, что по-французски «трус» и «подлец» — одно слово: «ляш». И верно, думал я, трусость приводит к подлости.

…Я решил, что приучу себя… И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно».

Вскоре маленький Житков завоевал непоколебимый авторитет у своих портовых приятелей. Их подкупало и то, что во всех трудных обстоятельствах он всегда принимал ответственность на себя, никогда не выдавая своих друзей. Все они беспрекословно подчинялись его верховодству и всячески подчеркивали свою к нему абсолютную приверженность.

Когда Борис лежал больной корью и к нему никого не пускали, он получил письмо от своих друзей — портовых мальчишек. Они желали ему выздороветь и торжественно подписались: «Твои покорные друзья Антоша, Гриша и Аким» (один из этих друзей — матрос-большевик — погиб в дни революции 1905 года).

Когда Житкову исполнилось девять лет, его отдали в первый класс казенной гимназии.

Казенная гимназия царской России — это было учреждение отвратительное. Гимназия всегда производила на Житкова угнетающее впечатление. Он всю жизнь не любил октября и ноября только потому, что серая, мозглая осенняя погода в юные годы связалась для него с необходимостью ходить в гимназию и напоминала ему его гимназическое прошлое.

Казенную гимназическую премудрость Житков ненавидел. Он ненавидел весь гимназический быт, гнусные разговоры в перерывах между уроками, курение в уборных, ругань, напускной цинизм, ненавидел всю гимназическую систему подавления и уничтожения личности.

Учился Житков неровно. Он многое изучал самостоятельно, но по большей части не то, что требовалось в гимназии. Так, в гимназии он получал по латыни двойки за экстемпорале и незнание грамматики и в то же время без словаря с увлечением читал латинских и греческих авторов и наизусть декламировал стихи любимых им греческих и римских поэтов. Он знал обычно больше, чем можно было требовать, но рядом с пятерками получал и тройки. Учителя часто не могли понять этого двоечника, который так много знал. У товарищей его сильный ум вызывал невольное уважение, и они в трудных случаях обращались именно к нему за помощью. Подготовленные им получали пятерки, он — иногда с трудом тройку.

Его прямота и резкость приводили к столкновениям с некоторыми педагогами. Особенно невзлюбил его преподаватель древнегреческого и латыни Иванов — тупой и мстительный чиновник.

Как-то Иванов спросил его ядовито: «Житков, вы, кажется, чему-то внутренне улыбаетесь?» Борис ответил резко: «А до этого вам должно быть такое же дело, как и до того, что у меня в левом кармане!» Иванов выгнал его из класса. С этого времени он систематически ставил Житкову двойки. Отец из педагогических соображений держался на стороне латиниста, хотя видел, что сын прав. Это поведение отца огорчало Бориса. Он чувствовал себя подавленным, как бы в чем-то без вины виноватым и ссорился с отцом.

Борису взяли репетитора-латиниста. Но вскоре репетитор отказался с ним заниматься. «Его не нужно репетировать, — сказал он, — он свободно читает по-латыни литературу — это больше, чем может требовать гимназия». Наконец Борис отправился к директору своей гимназии Юнгмейстеру — человеку умному и ловкому — жаловаться на латиниста. Юнгмейстер сказал Борису: «Что я могу сделать? Мне его назначил учебный округ, я и должен терпеть. Вы ж его умней, чего вам с ним сцепляться? А вы не иглошерствуйте, он вас и оставит в покое».

Этот тон серьезного уважения, с которым говорил Юнгмейстер с гимназистом Житковым, не случаен. Юнгмейстер его действительно уважал и высоко ценил.

Через несколько лет после поступления Житкова в гимназию окружающие не могли не почувствовать, что маленький Житков на их глазах формируется в незаурядную, самобытную человеческую личность, с независимыми суждениями, с широкими серьезными интересами и с большим характером.

Всякое дело интересовало Бориса Житкова. Он стремился овладеть всяким знанием, стремился делать все сам, во всем быть мастером. Он обладал способностью легко ориентироваться в новой работе, какой-то умелостью удачника, который верит в свое чутье, в свою интуицию, в свою смекалку и находчивость.

Плавая — он становился лучшим пловцом, стреляя из винтовки — он достигал искусства бить пулей перепелов влет, попадая на кухню — он становился замечательным кулинаром, занявшись огородничеством — он через некоторое время становился удачливым агрономом, заинтересовавшись цирковым искусством — он умел добиться крупных успехов в жонглировании и акробатике.

Всякая работа в его руках становилась искусством. Вот, например, в последних классах гимназии он увлекся фотографией и через некоторое время стал делать чудеса своим фотоаппаратом. Один из его снимков получил даже премию на конкурсе в столице. Через несколько лет познакомили в Петербурге Бориса с одним человеком. «Как же! — сказал он. — Вы тот самый, известный Житков! — Как известный? — Ну да, знаменитый одесский фотограф!» Он был убежден, что Житков — профессионал, премированный на конкурсе.

Борис Житков не преуспевал в гимназических науках и в то же время интересовался науками — в более глубоком смысле: изучал астрономию и отлично знал звездное небо, увлекался метеорологией, знал все новые конструкции пароходов и парусников, умел управляться с судном в море — и не только в спокойную, но и в бурную погоду; серьезно занимался живописью, целые часы посвящал скрипке, и, работая над своей техникой, он уже в гимназические годы играл с матерью сложные вещи композиторов-классиков: Моцарта, Генделя, Баха; читал литературу по самым разным вопросам знания; наконец, самостоятельно думал над социальными проблемами.

Его дружеские связи оказали влияние и на формирование его социальных симпатий. Вчерашние его приятели — портовые мальчишки — росли вместе с ним и становились взрослыми его друзьями — молодыми матросами. Выращенные в семьях портового пролетариата, они остро чувствовали тягость экономического угнетения и социального неравенства. Борис Житков наблюдал зарождение у них сознательного протеста против режима эксплуатации и, разделяя их чувства и настроения, углублял эти политические тенденции чтением литературы по социологии.

Именно благодаря разносторонней своей осведомленности Житков уже в старших классах гимназии сформировался в человека, с которым взрослый