Луноликой матери девы - Ирина Богатырева

— Камка? Те! Она про свои дела ничего не рассказывает. Говорит, ее всему духи учили и меня научат. Нет, я сама лазила, видела, как она мужчинам на посвящении имя по камню высекает.

— Ты видела? — от удивления я наклонилась через костер, чтобы в глаза ее заглянуть. — Как ты видела? Чужое посвящение видеть нельзя! За это же смерть!

— Меня духи водили, — фыркнула она. — Я же не простая, я тоже камка. Я всегда это знала, а сегодня и духи сказали, — сверкнула она на меня дерзкими глазами. — Так что мне теперь все можно. А потом научусь духами повелевать, и имена давать, и все-все!

— Но — мужское посвящение видеть! Как такое возможно? — не могла я поверить.

Очишка только пожала плечами:

— Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.

Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была все понять. Но я не поняла и спросила:

— Как? — шепотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.

— Как? — она посмотрела на меня и задумалась. — Я не знаю пока. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение дает?

— Как? — еще раз, совсем неслышно выдохнула я.

— А она сама мужчиной становится, — сказала Очи спокойно, как о ветре.

— Не может быть. Откуда ты знаешь?

— Видела, — ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.

Вдруг раздался удар и поплыл по лесу медью рожденный звук: донн!

Очи встрепенулась:

— Камка зовет. Идем! Быстрей выходи, а то плохо будет!

И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем еще темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. «Донн, донн», — шел напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и при виде их легко и радостно мне стало — будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.

Так началось наше ученье, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий звук донн-донн-дон, и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после — в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, терли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная, под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, легкая, бежала впереди нас.

Друг за другом мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн, — продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы — молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу на реке умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.

Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза — в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, видела я в приливе радости: вот все вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и мир этот прекрасен!

До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Плохо поначалу умели драться. Вместо кинжалов велела нам Камка нарезать игрушки в размер настоящих. Клевцы были тоже не боевые, из двух деревяшек. Такими мы не могли причинить друг другу увечья, только ходили все в синяках.

После первой трапезы стреляли из лука. Хотя это все умели, попасть в цель получалось не сразу. Потом стали учиться стрелять с коня. Поднимались в горы, на продутое, ровное место. Туда пригнала Камка свой табун лохматых, низких, крепких лошадок. Ходили они тряско, были упрямы и почти дики, а мы должны были с них стрелять и друг с другом биться. Только Очи, привыкшая к таким конькам, училась быстрее других.

— Воины на хороших конях в бой идут, есть у них и седло, и узда, и полная сбруя, — капризничали девы. — Отчего мы должны без узды обучаться и на кормовых, необъезженных лошадях?

— Оттого, что потом ваши кони покажутся вам смирнее верблюда, — отвечала Камка.

Умаявшись за день, приходили мы к шалашам, а после вечерней трапезы задавала Камка работу — из шкуры той маралухи, что нас собой накормила, мы шили обвязки на ноги: мягкая обувь, в которой домашними девочками ушли мы на ученье, быстро стала негодной. Резали стрелы, растирали муку, творожили молоко кобылиц… Камка же в это время нам рассказывала, как все устроено в мире. Начинала она так:

— А вот скажите мне, девы, для чего на нас светят Луна и Солнце?

Мы терялись, мычали неуверенно: «чтобы путь освещать», «чтобы тепло дарить» и другое, — а она молчала, всех выслушивала, только после говорила сама:

— Кроме тепла и света, они дарят нам время. Только звери живут, не отличая вчера от сегодня. Человеку так нельзя. Время и память — своя, семьи или рода — вот дары, которыми человек один владеет. Без времени мы бы жили, как без памяти, не зная себя, не наблюдая собственной жизни.

— Такого не может быть, чтобы не было времени, — говорили девочки.

— Однажды так было, — отвечала Камка. — Наше Солнце второе. А первое солнце упало и опалило землю. Настала тьма, лютая зима, люди гибли, скот и зверье гибли, и время остановилось. Времени не стало. И память потеряли люди, безумие охватило всех. В отчаянье бросались они со скал и топились в озерах.

— А потом? — в ужасе вздыхали девы.

Позабыв о работе, все склонялись к огню, и тьма обступившей нас ночи казалась тенью той, давнишней тьмы.

— Жила тогда чистая Дева, дочь царя. Ее сердце тоже сжималось от ужаса, наступившего вокруг, но рассудок был тверже, чем у многих. И вот, видя страданье людей, крикнула она, что готова отдать жизнь, лишь бы вернулось на небо Солнце. И вдруг содрогнулась земля, и из ее глубин вышел уродливый черный козел, страшней которого не было никогда. Он был из вечного мрака и мог видеть во тьме. Он посадил Деву себе на спину и двинулся на небо. Стала она Луной и осветила землю.

— А козел?

— Козел обернулся Солнцем, — сказала Камка.

— Вонючий козел — Солнцем? — сморщились девочки.

— Прекрасным оленем с золотыми рогами стал тот козел, — ответила Камка.

— Солнцерогий Олень! — воскликнули девы.

— Так и ходят они с тех пор друг за другом: первым идет Солнце-Олень, указывая путь, а за ним Луна-Дева, — сказала Камка.

Мы переводили дух и отстранялись от огня. Лес тоже как будто вздыхал. Мы поднимали головы и смотрели на звезды.