Северный крест - Альманах Российский колокол

– Бездну

Безвременья.

А.Бѣлый, 1929

Изъ зыбей зыблемой лазури,

Когда отвѣяна лазурь, —

Сверкай въ незыблемыя хмури,

О, мѣсяцъ, одуванчикъ бурь!

Тамъ – обезславленные боги

Исчезли въ явленную ширь:

Туда серебряные роги,

Туда, о мѣсяцъ, протопырь!

Взирай оттуда, мертвый взоричъ,

Взирай, повѣшенный, и стынь, —

О, злая, бѣшеная горечь,

О, оскорбленная ледынь!

О, тѣнь моя: о тихій братецъ,

У ногъ ты – вотъ, какъ черный котъ:

Обманешь взрывами невнятицъ;

Возстанешь взрывами пустотъ.

А.Бѣлый, 1921

Брилліантовые узоры созвѣздій неподвижны въ

черномъ, міровомъ бреду, гдѣ всё несется и гдѣ нѣтъ ничего, что есть.

Земля кружится вокругъ Солнца, мчащагося къ созвѣздію Геркулеса!

А куда мчится созвѣздіе Геркулеса?

– Сумасшедшая пляска бездоннаго міра.

А.Бѣлый, 1910

Нашъ міръ – Творца ошибка, плохой пріютъ на часъ…

О.Хайямъ

Прологъ

Громъ необорный – въ рань сѣдую временъ – сотрясалъ небесную твердь, не щадя живота своего, вперяя себя въ твердь земную и яряся безъ мѣры; сыпались звѣзды и капли, предѣловъ не вѣдая; треволненія множились; яркожалая молнія била нещадно. И Солнце, затмившись, меркло днями, и рушились скалы, глыбы свои роняя во прахъ; море, волнуясь, яростною пѣною волнъ накатывало себя на брега, словно тщась размолоть, поглотить дрожащую твердь, яростью кипя, злобою судьбы бросало себя на брега, и сушь погребалась волнами; всё колеблемо было Судьбою. Окоемъ, словно Вѣчности святой необъятность, изошелъ мракомъ священнымъ. Твердь небесная сотрясалася во страхѣ, Критъ трепеталъ, и дрожала Матерь-Земля въ родовыхъ своихъ мукахъ; древа ярилися и порою сгорали до тла; лепестки пламени были зримы…

И надъ просторомъ Земли послышался плачъ – сквозь шумы и громы – на древѣ: отъ отца и отъ брата сокрытый младенецъ, Криторожденный, возступалъ: въ жизнь; и ею низвергся: въ нее. И слышенъ былъ подъ блеянье козы въ лугахъ разнотравныхъ, овѣваемыхъ вѣтромъ знойнымъ, сухимъ, предвѣщавшимъ еще большія, вящія бури, грозы и бѣды, – гласъ. И гласъ непокорный, несытый, дерзновенный, алчущій власти, начальствовать алчущій, – буйствовалъ, мятежась, будучи скованъ шумомъ окрестнымъ, но вторьемъ раздавался окрестъ: вопреки гневамъ природы. Безсилела злоба стихіи, умолкала, и – ея, не дитяти – гласъ умолкалъ, спокоясь, нѣмѣя: словно подавала надежду, милость рождая, потухая, – природа, и изсѣченье ея затухало; и покой снисходилъ долгожданный. Зыблема рокомъ, отдыхала природа, ободряясь покоемъ, залѣчивая прободенные свои покровы: несмѣтныя жертвы дарила – счастливо схороненному младенцу-отцу…

Се – слышно припаденье устъ младенца, мокровласаго, беззащитнѣйшаго къ щедродарному вымени, жадное въ страсти своей. И Солнце, дотолѣ тьмою словно за руку держимое, зыблемое, – впервые – ярчело. И зиждилось пресуществленіе младенца, отъ отца матерью прячемаго, – въ Громовержца-отца.

Рождался иной близъ Иды-горы, кто ежель удѣлъ свой имѣетъ, то удѣлъ его – повелѣвать, слѣдить за порядкомъ божественнымъ и его водворять. Бездны Хаоса глядѣли въ слѣпое его лицо. Гордо взиралъ на окрестное божественный юнецъ.

День возставалъ ото сна, и множились тѣни. Дитя тайнорожденное улыбалося новому дню, играясь съ куретами, его забавляющими плясками, Великой Матери слугами, которые, случись дитятѣ всплакнуть, бряцали шеломами да щитами: таково было козы повелѣнье, нянчившей юнаго бога, милостью чуда оставшагося въ живыхъ, матерью отъ отца спасеннаго: отца, вѣдающаго судьбу свою и потому страшащагося разящаго превосходства сына, что долженъ родиться; судьбы избѣгнуть тщился отецъ, пожирая дитятъ своихъ, ужаснѣйшій, свирепѣйшій, кровоалчный. Когда – незадолго до сего – рождалося дитя – куреты подняли шумъ небывалый, всеоглушающій, безмерномощный, дабы заглушить крики бога рождающагося, отводя отъ него гибель грозящую: быть заживо пожраннымъ собственнымъ отцомъ и найти смерть во чревѣ отчемъ; нынѣ въ толикомъ шумѣ нужды не было: избѣгнувъ Судьбы, взрослѣло дитя и плакало всё рѣже. Но дитятѣ много, много позднѣе суждено быть низверженнымъ сыномъ своимъ, какъ низвергнетъ и самое дитя – отца своего: и дитя, и отецъ его, и отецъ отца – всѣ низвержены собственными же сынами. Коза была повзрослѣвшимъ премного одарена: служившаго до самой ея кончины пса златого въ даръ ей принесъ ею вскормленный, ею спасенный; послѣ смерти своей будетъ вознесена она на небо, претворившись въ звѣзду, рогъ ея претворится въ рогъ изобилія, а шкура – въ эгиду: обтянутый ею щитъ поможетъ еще юному богу послѣ въ сечахъ съ титанами, щитъ, изъ-за котораго нарекутъ люди ея обладателя Эгіохомъ: Эгидодержцемъ.

Въ тотъ достопамятный день – когда рождалося дитя – не свѣтъ явилъ себя тьмою, но тьма – свѣтомъ.

Часть I

Картины изъ жизни позднеминойскаго Крита. Къ исторіи одного заката

Островъ есть Критъ посреди виноцвѣтнаго моря, прекрасный,

Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный;

Тамъ девяносто они городовъ населяютъ великихъ.

Разные слышатся тамъ языки: тамъ находишь ахеянъ

Съ первоплеменной породой воинственныхъ критянъ; кидоны

Тамъ обитаютъ, дорійцы кудрявые, племя пеласговъ,

Въ городѣ Кноссѣ живущихъ. Миносъ управлялъ имъ въ то время,

Въ девятилѣтіе разъ общаясь съ великимъ Зевесомъ…

Гомеръ

Миѳы ловятъ боговъ, какъ сѣти – рыбу. Люди плохіе рыбаки: боги уходятъ отъ нихъ. Но и пустой миѳъ всё еще пахнетъ Богомъ, какъ пустая сѣть – рыбою.

Средиземное море, связующее три части свѣта, Европу, Азію, Африку, есть въ самомъ дѣлѣ середина, сердце земли. Въ немолчномъ ропотѣ волнъ его бьется сердце человѣчества. Вѣка и народы, тѣснясь, обступаютъ его, окружаютъ круговою пляскою, какъ хоръ Нереидъ, и пѣнится «темно-лиловая соль» его, какъ амброзія въ чашѣ боговъ. Если провести двѣ линіи, одну отъ Мемфиса до Константинополя, другую – отъ Вавилона до Рима, то получается крестъ, какъ бы тѣнь Креста Голгоѳскаго. Всемірная исторія и совершается подъ этимъ крестнымъ знаменіемъ.

Мережковскій

Глава 1. Ира, или критское свиданіе

Ира, дѣва пришлая, свободная дѣвушка критская, родомъ изъ дикаго народа, впослѣдствіи ставшаго всѣмъ извѣстными греками, изъ Ахейской земли, многогорной и юной, суровой, шла по лугамъ критскимъ, по неогляднымъ «землямъ добрыхъ» (какъ тогда говорили о Критѣ сами критяне, которые, впрочемъ, всегда лгутъ, какъ увѣряетъ насъ Эпименидъ-старецъ), погруженная въ печали, нѣжно-опаленная дыханьемъ Іюлія Іюньевича, и грустно было лицо ея; вѣтеръ развѣвалъ непокорно-вьющіяся, роскошно-густыя ея кудри, подобныя шерсти лучшаго барана изъ царской кошары; огромные, льдяные, но вмѣстѣ съ тѣмъ и внемлющіе всему глаза ея были словно по-куриному широко отверсты; они уже не