Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. 1867–1884 - Екатерина Оттовна Вазем

разговаривать между собою один день по-французски, другой день — по-немецки. Русская же речь была вовсе изгнана из обихода.

В теплое время года нас водили гулять на Семеновский плац. Тогда Семеновский плац представлял собою обширное поле, разрезанное полотном недавно построенной Царскосельской железной дороги. Мы собирали здесь цветы и любовались проходящими поездами как новинкой. В мою память врезался внешний вид тогдашних вагонов III класса. Они, как и впоследствии, были зеленого цвета, но вместо окон имели наверху маленькие остекленные отверстия, как теперь бывает в так называемых «телячьих» вагонах.

Во время моего пребывания в пансионе у начальницы его Гарбус состоялся большой вечер, и, по заведенному порядку, все питомицы должны оыли в присутствии гостей показать свои таланты, некоторые из моих сверстниц исполнили совместно какое-то «pas de châles», я же, восьми лет от роду, танцовала сольный танец — «болеро». Танцы ставил наш танцмейстер, фамилии которого не помню. Кается, это был артист балетной труппы Пишо.[1]

Успех мой был настолько очевиден, что начальница сочла нужным вызвать к себе мою мать и лично выразить ей свое одобрение по поводу моих танцев.

Возвратившись от начальницы, мать моя с гордостью рассказала об этом своей соседке Крюгер, державшей красильную мастерскую. Сын Крюгер, артист русской оперной труппы, был женат на кордебалетной танцовщице Машеньке Крюгер,[2] которая, прослышав об успехе моего первого «дебюта», посоветовала моей матери отдать меня в Театральное училище. Та послушалась этого совета, и участь моя, таким образом, стала предрешенной.

В 1857 г. я была приведена на приемный осмотр в училище. Меня нашли способной, и я была принята, но только не на казенный счет, так как для этого нужна была сильная протекция, которой у меня не было, а своекоштной воспитанницей. За неимением у моей матери средств на уплату, этот расход приняла на себя моя тетка, сестра моей матери, Амалия Петровна Малер, собственница нескольких дач в Павловске. Тетка платила за меня около трех лет, но затем перестала платить, поссорившись с моей матерью, кажется, из-за дележа какого-то наследства, и платежи за меня в училище до самого моего выпуска не поступали. Однако меня и не пытались исключить за неплатеж, а когда мне исполнилось 17 лет, мне было официально объявлено, что во внимание к моим успехам накопившиеся за мною недоимки мне прощены. Эта милость стала одновременно и западнёй, так как театральная дирекция закабалила меня на «обязательную службу» на казенной сцене.

Во время моего поступления в училище директором императорских театров был Александр Михайлович Гедеонов,[3] ио я его в училище не видела ни разу. Редко показывался у нас и заведующий училищем, он же и начальник репертуарной части Павел Степанович Федоров.[4] Его мы видели преимущественно лишь в торжественные дни. Постоянный надзор за нами осуществляла главная надзирательница женского отделения училища. При моем поступлении это место занимала m-me Рулье.

Видная, со следами былой красоты на увядшем лице, представительная, в синем муарантиковом платье, она производила весьма импозантное впечатление. Держала она себя всегда с замечательным достоинством ираспоряжалась в училище с замашками зажиточной помещицы доброго старого времени.

M-me Рулье в должности главной надзирательницы сменила Елизавета Осиповна Ришард, сестра известной парижской балерины Зинаиды Ришард или Ришар,[5] жены балетмейстера «Большой оперы» Меранта.[6] Под ее «надзором» я состояла до самого выпуска из Театрального училища.

Состав надзирательниц моего времени был довольно своеобразный. Вспоминаю Дарью Ивановну Грехову, которая была почти безграмотной и, кажется, дальше десяти считать не умела. Воспитанницы, зная ее уязвимое место, нарочно обращались к ней с просьбами объяснить им, как решить ту или другую арифметическую задачу, на что она неизменно отвечала:

— А вы посмотрите в книгу…

Не менее любопытный тип являла собою Елизавета Казимировна Флемминг, прозванная нами «Казимиркой». Она была «протеже» Минны Ивановны Бурковой,[7] фаворитки министра двора, графа Владимира Федоровича Адлерберга,[8] — одной из петербургских «достопримечательностей» своего времени по ее всесильному влиянию на административные, а в особенности на театральные дела. Поступив на должность классной дамы и явившись в первый раз на службу, «Казимирка», чтобы занять вверенных ее надзору детей, не нашла ничего лучшего, как предложить им поучить их танцовать. Над этим любезным предложением юные жрицы Терпсихоры, конечно, много смеялись.

Из других забавных инцидентов с Флемминг памятен мне случай, как она, проходя по спальне, нашла на полу чулок. Посмотрев на метку и увидя букву «С», она преважно заявила — Я так и знала, что это чулок Лезенской[9]… Экая неряха!..

Этот случай с «С» — Лезенской долго служил нам предметом потехи и, кажется, даже вошел в изустные предания Театрального училища.

Далее вспоминаю Надежду Ивановну Черухину, отличавшуюся главным образом любовью к сладостям. Воспитанницам часто предоставлялись в театрах ложи, но для выезда в театр, помимо разрешения заведующего училищем П. С Федорова, требовалось еще согласие дежурной классной дамы, которая должна была нас сопровождать. И вот, бывало, мы пристаем к Надежде Ивановне с просьбой поехать с нами в театр, а она отказывается, ссылаясь на усталость или другую причину. Тогда мы конфиденциально ей сообщали, что в театре мы рассчитываем получить конфеты от кого-либо из знакомых, и этого было довольно, чтобы уговорить нашу менторшу.

Однажды, во время летнего пребывания вместе с другими воспитанницами на казенной даче на Каменном острове, мы всем классом отправились под наблюдением Черухиной на прогулку. По дороге мы встретили нескольких морских офицеров, которые любезно предложили нам покатать нас на катере, а после этого посетить и осмотреть их яхту, Стоявшую тут же у Каменного острова. Конечно, мы ухватились за это приглашение, вносившее некоторое разнообразие в нашу скучную и бездельную дачную жизнь. Уговорить классную даму было нетрудно. Накатавшись вдоволь, мы отправились на яхту, где угостились на славу предложенными нам фруктами и сластями. Но насколько были приятны минуты, проведенные на гостеприимной яхте, настолько печально было наше возвращение… Уже приближаясь к нашей даче, мы узрели фигуру П. С. Федорова, стоявшего у балкона со всеми признаками начальственного гнева. Оказалось, что он уже знал о нашей прогулке, — каким образом, нам, конечно, неизвестно — думается мне, что у него были свои доносчики. Нам всем вообще, а Черу-хиной в особенности, был учинен обстоятельный разнос. Но этим дело и кончилось. В позднейшие времена за такую проделку классную даму, конечно, немедленно уволили бы, но в то патриархальное время на дело смотрели гораздо проще, и все недоразумения разрешались, так сказать, по-домашнему, по-семейному. П. С. Федоров, как я уже упоминала, вообще редко