Пурпур - Вибеке Леккеберг

Веселье не смолкало, все больше смущая приходского священника. Уместно ли Пале Римскому так потешаться? Прилюдный смех противоречит трем главным добродетелям: кротости, умеренности и смирению. Не говоря уже о великодушии по отношению к несчастному падре, который изо всех сил старается сделать как лучше.

Папа подал знак. Носильщики подняли паланкин, и процессия продолжила свой путь. Смеются. Все смеются. Мочи нет слышать этот гогот.

Поднявшись с колен, священник поспешил к ослу, неспешно трусившему по дороге. Поймал – и оглянулся на удаляющийся кортеж.

Его подташнивало. Пий Второй сказал – «епископ». От этого слова кружилась голова. «Будущий епископ Корсиньяно…» Спазм волнения перехватил горло, тошнота поднималась все выше и выше. Священника вырвало. Не впрок пошли проклятые дрозды: перья, потроха, головы – отбросы от будущей папской трапезы. Повар бросил их наземь подле печи, а ты приобщился. Вот и мучайся теперь. Надо бы последовать за кортежем, но как?

Шествие удалялось, а падре оставался на месте, согнувшись в три погибели и содрогаясь всем телом. Пес, лижущий собственную блевотину. А кто виноват? Осел! Вечно спешит не вовремя и не туда.

Священник поднял с обочины хворостину и принялся охаживать ею строптивое животное. Осел отчаянно заревел.

– Я знаю, куда делись злые духи, изгнанные мною из Спедалетто! – перекричал его падре. – Они вселились в тебя!

Он едва стоял на ногах.

– Гнусная кляча! Когда стану епископом, попрошу Папу Римского дать мне мула!

* * *

Лукреция, запершись в комнате, ничком лежала на кровати, не сняв выходного платья, и плакала.

Пала Римский не сдержал слова. Сразу после того, как с ней случилась беда, он обещал, сто раз твердила матушка, приехать и дать свое благословение. Ну и где оно? А ведь был совсем рядом!

Ей скоро минет четырнадцать. Только благословение Папы Римского может ее спасти.

Лукреции было нехорошо. Такое случалось нередко. Приступы дурноты стали особенно частыми с той поры, когда матушка принялась за картину. Вонь вываренных свиных ушей, запах сырых яичных желтков, которые баронесса добавляла в краску, предварительно проткнув тонкую пленочку иглой, печная сажа для черного цвета, острый волчий клык для полировки золотых пластинок… От всего этого мутило. А уж аромат улиточной слизи из распечатанного сосуда! Несет гнилой рыбой. Эту кашицу добывают так, объясняла матушка. Ловцы находят прилепившиеся к скалам раковины, раскрывают их и сильно сдавливают пальцами таящиеся внутри упругие липкие тельца. Раз, и два, и три. В третий раз из морской улитки уже сочится кровь. Больше от бедняги нет проку, и ее выбрасывают. Изувеченные улитки умирают. Матушка знает о них все. Они живут в Норвегии.

Лукреции было жаль улиток. Их мучают и убивают. Почему бы матушке не пользоваться краской, которую делают в мастерских Козимо Медичи из корня азиатской марены? Пусть это и не совсем пурпур, он отдает оранжевым, его даже называют иначе – ализарином и пурпурином, но все равно разница невелика. А еще бывает венецианский багрец из кошенили, прозывается «кровь святого Иоанна», его делают из красных личинок. Эта гадость живет только на листьях дуба и только в Палестине. Личинок соскабливают, сушат и привозят в Венецию, обращаясь с ними так бережно, словно это не личинки, а невесть что. Матушка рассказывала. Корень марены нравится Лукреции больше, чем кошениль. Батюшка привезет из Константинополя семена, и марены в долине Орсия станет сколько угодно.

Она приподнялась на кровати, дотянулась до ночного столика с маленьким зеркальцем. Нос, кажется, немного вырос. Губы словно набрякли. Во взгляде появилась какая-то поволока.

Каждый раз, беря зеркальце, Лукреция надеялась увидеть в нем совершенно новое лицо. Не лицо подростка, день ото дня меняющееся, а уже взрослое, вполне готовое. Она отложила зеркало. Рука бессильно свесилась с постели. В комнате стоял полумрак. Солнечный свет почти не проникал сквозь ставни, закрытые, чтобы не было слишком жарко.

Где Андрополус? Почему его не слышно? Отчего матушка не разрешает бродить с ним по речному выгону, где пасутся овцы?

Нарушь сегодня Лукреция запрет – получила бы, может быть, долгожданное благословение… Она бросается там, у берега, на руки отцу. Тот передает ее в объятия Пия Второго. Папа Римский крепко прижимает ее к себе. Щека к щеке. Слова благословения – на ухо, шепотом. И всё, она спасена. Если бы только не вечное это «нельзя»!

Она ведь просила матушку отпустить ее с Андрополусом. Та ответила, что внизу, в тени Амиаты, веет сыростью. Глупости! Дело в другом: матушка не хочет, чтобы Лукреция купалась. В июне, мол, Орсия еще не прогрелась, и вода в ней такая же холодная, как в горных ручьях питающих реку. А удержаться Лукреция не сможет, слишком уж любит плескаться. Кто год назад в эту же пору шлепал по воде босиком? Так тепло же было! Они с Андрополусом сначала бросали в реку камешки, а потом пускали кораблики из дубовой коры. Вместо парусов – тряпицы. Андрополус еще хотел построить плот, чтобы вместе пуститься по течению.

Вот как раз сегодня и могли бы построить. Если бы не матушка.

Как хочется снова стать здоровой и гулять где хочешь с утра до вечера! Пасти с Андрополусом овец, купаться в реке, валяться на траве рядом с ягнятами и козлятами – словно никакой беды вовсе и не приключалось. Так нет же. На каждый шаг приходится испрашивать разрешения.

Чуть что – в постель. Она проболела всю осень и зиму, только весной почувствовала себя лучше. Приходится всему, даже лазать по деревьям, учиться заново. Окна комнаты выходят на юг. Луч, пробравшись через щель в ставне, упал на лицо. Лукреция повернулась спиной к окну и плотно сомкнула веки. Дурнота накатывает волнами; стоит только подумать: «дурнота» – и она тут как тут. А как не думать? Кровь, сочащаяся из лона, пахнет улитками, напоминая о смерти. Эта кровь – знак Господень, упреждающий о скором конце. А матушке не до того. Матушка пишет алтарную картину. Ей невдомек, какие великие мучения доставляет дочери лик великомученицы. В ее образе таится какая-то угроза. Это из-за картины Лукреция стала с опаской смотреть на матушку и думать о смерти.

Но вдруг это не просто мысли, а открывшийся дар провидения? Такое бывает. Матери Пия Второго, когда она была на сносях, приснилось, говорят, будто ее сына коронуют, а в семь лет мальчики, с которыми он играл в Корсиньяно, и впрямь украсили ему голову сплетенной из веток тиарой, да еще и ноги целовали. Что приснилось, то и сбылось; все сразу поняли: вот он, будущий Папа Римский. Это не сказки – одним из тех мальчиков был ее собственный отец. А сейчас на стене рядом с образом Святой Девы висит венок. Лукреция сама его сплела, чтобы подарить Пию Второму, когда тот приедет с благословением. Оливковый. Олива – символ Сиены, подсказал Андрополус.

Часто, когда он приходил к лежащей в постели больной Лукреции, она просила что-нибудь спеть. Андрополус сам выучился пению. Голос у него краше всех на свете, от чудесных переливов всегда становилось как будто легче. Если Папа Римский все-таки приедет, Лукреция уговорит Андрополуса спеть и для него. Матушка говорит, что Пий Второй тоже нездоров; может быть, пение ему поможет.