Узелок Святогора - Ольга Михайловна Ипатова

пугает одна из женщин пятилетнего хлопчика, который с завистью смотрит вслед интернатской и не реагирует на слова матери. Женщины, остановившиеся у речки, отправляются по своим делам, втягивая головы в воротники, — сверху сыплется мелкая снежная изморозь, все гуще и гуще, и вот уже метет над речкой, над сваями короткая крупитчатая метелица.

А Веня уже стоит перед столовой. Привычные запахи вареной капусты и хлеба кажутся сейчас заманчивыми. Голод побеждает: она входит в столовую, стараясь не смотреть в сторону Антоли Ивановны, идет к окошечку, в котором белеет голова поварихи, и протягивает ей тарелку, мысленно отметая все свои заботы и тревоги. Но не тут-то было:

— Рыжик!

Веня поворачивается с полной тарелкой в руках и встречается взглядом с воспитательницей, чье щекастое лицо сейчас гневно. Низенькая, пухленькая воспитательница седьмой группы вовсе не демон зла, наоборот: она часто бывает слезливо-сентиментальной, ласковой… Но у Антоли Ивановны два конька — порядок и дисциплина, и свою группу она вынуждает соблюдать их неукоснительно.

— Где ты задержалась? Что случилось на последнем уроке?

Веня идет в угол, к своему месту, садится, ставит тарелку, которая уже начала обжигать пальцы, и только тогда отвечает с вызовом:

— А кто вам сказал о последнем уроке?

Антоля Ивановна густо краснеет. Так бывает всегда, когда она сталкивается с непослушанием. Теперь она не отступит, будет во что бы то ни стало добиваться победы. Без победы в стычках с воспитанниками не будет авторитета! А авторитет она зарабатывает так долго и упорно, что он поневоле становится еще одним коньком, еще одним кумиром, которому опа готова служить самозабвенно и истово.

— Ты мне не отвечай вопросом на вопрос! Тебя не касается, откуда я что знаю! Я спрашиваю: что случи-лось на последнем уроке?

За ближайшими столиками притихли, удивленные не-понятным Вениным сопротивлением и, можно даже сказать, вызовом. Чего она добивается? Откуда им знать, что вопрос: «Кто передал Антоле?», до которого она, пожалуй, вчера бы еще и не додумалась, сегодня кажется ей самым важным.

— А вы скажите — кто вам донес? Я тоже человек, как и вы. Могу я спрашивать?

Антоля Ивановна оглядывается, почему-то проводит языком по нижней губе, словно у нее пересохло во рту. Потом торжественно и немного зловеще произносит:

— Пообедаешь — сразу же к директору!

Веня принимается за еду. Она знает: дальнейшее будет проходить как по нотам: нотация в кабинете директора, потом еще одна нотация в пустой рабочей комнате, и все это придется выдерживать, зная, что самое главное — поездка в Ленинград — безвозвратно потеряно!

Еда застревает в горле. Десяти минут не прошло после того, как пришли в интернат одноклассники, а кто-то уже успел рассказать, что произошло на уроке. Антоля Ивановна не из тех, кому открывают душу воспитанники. Значит, тем, кто рассказывал, двигала какая-то своя заинтересованность. А какая? Неужели причиной всему сегодняшний разговор с Валеркой и Германом? Она чувствует себя оскорбленной, ей не хочется быть прежней— беззаботной и невнимательной ко всему, что происходит вокруг, довольной всем, одинаково спокойно относящейся и к доброму и к плохому.

Одинаково ли? Слушая нотацию Антоли, которая тащит ее к директрисе, она думает о себе. К выговорам Вене не привыкать. За четырнадцать лет жизни набралось их порядочно. Почти у всех девчат и хлопцев кто-то есть из родных. У Стаси — какие-то тетки, которые забирают ее на все каникулы. У Веры — старший брат. У Валерки — мачеха, зато отец родной. У Кати — мать и целая куча маленьких сестричек. У Вени же — никого. Они с Толиком — подкидыши. Их просто бросили: его в парке, ее — у двери Дома младенца, бросили — и пошли себе, не горюя.

А если бы мороз был покрепче и Толика не нашли в кустах? А если бы, если бы она не пережила ту ночь, когда лежала на пороге, брошенная и никому не нужная?! С ней-то обошлись получше, чем с Толиком: и подбросили куда надо, и на бумажке написали имя и фамилию — Веня Рыжик. Что это за имя, что за фамилия?! Ах, узнать бы, одним глазом бы взглянуть на ту, которая выводила корявыми, дрожащими буквами такое дикое сочетание: «Веня Рыжик»!

Тем временем они дошли до кабинета директрисы, и вот уже Савватея Викторовна смотрит на Веню внимательными и, несмотря на ее внешнюю строгость, все же добрыми глазами.

Очки делают ее худое лицо еще более грустным, кожа на висках слегка натянута оттого, что тяжелая коса на затылке собрана в узел и клонит голову назад. Красивая она, директриса… Почему бы мне не иметь вот такую мать? Кто-то зовет же ее мамой. Почему, не я?

— Ну так что такое, Рыжик? — спрашивает Савватея Викторовна. — Откуда такое непослушание, нежелание объяснить свой поступок?

— Скажите, а у вас есть дети? — вместо ответа спрашивает Веня.

— Что? — Савватея Викторовна удивилась. — Ну конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?

— И кто же у вас есть — сын, дочка?

Антоля Ивановна, которая сидит рядом с директоршей, упираясь толстыми коленями в черную ножку старинного стула, озабоченно сдвигает брови и перебивает:

— Это не ты должна спрашивать, это мы у тебя должны спросить, почему…

Савватея Викторовна делает ей предостерегающий жест и отвечает Вене серьезно, как взрослой:

— Дочка, она уже взрослая. Ну и что?

«Вашу дочку небось не допрашивали вот так, вдвоем, с такой Антолей… Вашу дочку не бросали на пороге ночью… И конечно, она красивая — у такой-то матери! Дли нее вы не были пугалом, к которому приводят непослушную воспитанницу, вас она могла даже обнять…»

Веня невольно переводит взгляд на белый кружевной воротник, что украшает черное платье директорши. Неужели кто-то обнимает ее, целует — невозможно представить! Счастливица эта неизвестная дочка!

— Что ж ты молчишь?

Веня не отвечает. Она туманно смотрит на женщин, и видно, что она занята какими-то своими мыслями, не обращает внимания ни на грозный тон Антоли Ивановны, ни на строгость в голосе Савватеи Викторовны.

— Ну, видите, что делается?!

Анатоля Ивановна нервно поправляет завивку. Глаза ее краснеют.

— Недавно Толик два часа сидел на крыше, теперь она тут из себя дурочку изображает! Я вас прошу — ни в коем случае на каникулы не пускать ее в Ленинград. Пусть сидит дома!

— Подождите, подождите! — останавливает ее директриса. — Выйди, Рыжик. — Тут голос ее становится просительным, мягким. — На некоторое время…

Веня выходит, директорша с Антолей Ивановной остаются.

— Как вы думаете, что с нею? — доносится из-за двери голос Савватеи Викторовны.

— Я думаю, что это просто заскоки.