Все мои ничтожные печали - Мириам Тэйвз

ее умолял так не делать, и она все-таки согласилась, но заявила, что не будет скакать на цырлах перед этой компанией, которая придет распинать нашу семью на кресте позора. Конкретно этот визит старейшин был связан с решением Эльфи поступать в музыкальный университет. Ей тогда было всего пятнадцать, но старейшинам кто-то донес, что Эльфи «выражает неблагоразумное желание покинуть общину» и получить высшее образование, к которому «лучшие люди» города относились с опаской и большим недоверием – особенно к высшему образованию для женщин. Девушка с книгой была для них врагом номер один.

У нее появятся всякие мысли, сказал один из старейшин, засевших в нашей гостиной. Папа не знал, что на это ответить, и только кивнул, вроде бы соглашаясь, и с тоской посмотрел на дверь в кухню, где мама гоняла мух полотенцем и отбивала телятину для шницелей на обед. Я тихонько сидела рядом с отцом на колючем диване и впитывала исходивший от мрачных гостей «дух презрения», как однажды выразилась мама. Потом я услышала, как мама зовет меня в кухню. Она сидела на разделочном столе рядом с мойкой, болтала ногами и пила яблочный сок прямо из пластиковой бутылки. Где Эльфи? – спросила она. Я пожала плечами. Откуда мне знать? Я тоже уселась на стол, и мама передала мне бутылку с соком. Из гостиной до нас доносился приглушенный гул голосов, смесь английского языка и немецко-платского диалекта, не имеющего своей письменности средневекового языка, отдаленно напоминающего голландский, на котором в Ист-Виллидже говорят все старики. (На немецко-платском диалекте меня зовут «Йоланди от Джейкоба фон Ризена», а мама, когда представляется новым знакомым, говорит о себе, что она «при Джейкобе фон Ризене».) Прошло еще две-три минуты, и мы услышали вступительные аккорды рахманиновской прелюдии сольминор, опус 23. Теперь стало понятно, где Эльфи. В свободной спальне рядом с прихожей, где стояло пианино и где в основном проходила вся ее жизнь. Мужчины в гостиной умолкли. Музыка сделалась громче. Это было любимое произведение сестры. Может быть, саундтрек для ее тайной революции. Она работала над этой пьесой два года без остановки с преподавателем из Виннипегской консерватории, который сам приезжал к нам домой дважды в неделю, чтобы давать ей уроки, так что мы с мамой и папой уже давно были знакомы с каждым ее нюансом, с ее агонией, исступленным восторгом и безоговорочным уважением к хаотичному бреду внутреннего монолога. Эльфи нам все объяснила. Вообще-то пианино в Ист-Виллидже были запрещены: слишком уж сильно они ассоциировались с кабаками, подпольными барами времен сухого закона и прочим разнузданным весельем. Но наши родители все равно приобрели пианино и тайком пронесли его в дом, потому что врач из соседнего города настоятельно рекомендовал дать «творческий выход» энергии Эльфи, если мы не хотим, чтобы она «впала в неистовство», что могло бы иметь весьма пагубные последствия. Людям с вольной душой и неистовым сердцем трудно найти себе место в маленьком городке, где превыше всего ценится послушание. После нескольких лет укрывательства контрабандного пианино, которое наспех забрасывалось одеялами и простынями, когда к нам приходили с визитом старейшины, родители оценили музыкальный талант Эльфи и иногда даже просили сыграть что-нибудь для души, например «Лунную реку» или «Когда улыбаются ирландские глаза». Старейшины все же прознали, что мы прячем в доме нечестивый инструмент. Конечно же, началось долгое разбирательство, зазвучали угрозы о трехмесячном, если и вовсе не шестимесячном отлучении нашего папы от церкви, но папа сразу сказал, что готов понести любое наказание, и в итоге старейшины постановили, что пусть все остается как есть (когда наказуемый даже не ропщет, наказание теряет смысл), при условии что родители проследят, чтобы Эльфи использовала пианино исключительно во славу Божью.

Мама тихонечко напевала, раскачиваясь из стороны в сторону. Мужчины в гостиной притихли, словно им сделали выговор. Эльфи заиграла громче, потом чуть тише, потом снова громче. Птицы прекратили петь, мухи на кухне перестали биться в оконные стекла. Даже воздух как будто застыл. Эльфи стала той осью, вокруг которой вращается мир. В эти мгновения она взяла под контроль свою жизнь. Это был ее дебют в качестве взрослой женщины и – хотя мы об этом еще не знали – ее дебют в качестве пианистки с мировым именем. Мне нравится думать, что в эти мгновения мужчины, засевшие в нашей гостиной, окончательно поняли, что им ее не удержать. После такой демонстрации ярких страстей и смятения чувств, для того чтобы ее удержать, им пришлось бы похоронить ее заживо или сжечь на костре. По-другому никак. В эти мгновения Эльфи покинула нас навсегда. В эти мгновения наш отец разом утратил все: одобрение старейшин, свои полномочия главы семьи, свою старшую дочь, которая стала свободной, а значит, опасной.

Музыка смолкла. Мы услышали, как захлопнулась крышка над клавишами пианино, как скрипнули по полу ножки отодвигаемой банкетки. Эльфи пришла на кухню. Я передала ей бутылку с соком. Она выпила все, что там было, выкинула пустую бутылку в мусорное ведро, ударила себя кулаком по ладони и сказала: Вот теперь я довольна. Мы стояли втроем у кухонного окна и смотрели, как вереница суровых мужчин в черных костюмах покидает наш дом. Тихо закрылась входная дверь. Незваные гости расселись по машинам и уехали прочь. Мы ждали, что папа придет к нам на кухню, но он ушел в свой кабинет. Я до сих пор не уверена, знала ли Эльфи, что в гостиной сидели старейшины во главе с городским архиереем, или просто так совпало, что она выбрала именно этот момент, чтобы исполнить свою любимую пьесу Рахманинова с таким яростным совершенством.

Но вскоре после визита старейшин Эльфи нарисовала картину, вставила в старую раму, которую нашла в подвале, и повесила в гостиной прямо над скрипучим диваном. Вернее, это была не картина, а красиво оформленная цитата:

Я доподлинно знаю, что гордый, надменный, корыстолюбивый, самовлюбленный, порочный и любострастный, склочный, завистливый, своенравный, погрязший в идолопоклонстве, вероломный и лживый, нечистый на руку, всегда готовый облить грязью ближнего, злоречивый, кровожадный, мстительный и безжалостный человек не может быть настоящим христианином, будь он хоть сто раз крещен и не единожды зван на Господню вечерю.

Менно Симонс

И зачем это, Эльфи? – спросила мама.

Пусть висит, сказала Эльфи. Это слова Менно Симонса! Мы же вроде как следуем его учению.

Новое произведение Эльфи провисело в гостиной неделю, а потом папа спросил: Скажи мне, малыш, ты уже изложила свою точку зрения? Мне бы правда хотелось повесить обратно мамину вышивку с пароходом. К тому времени ее праведный гнев уже выдохся, как это обычно всегда