Дневник - Витольд Гомбрович

В этом главная дилемма Гомбровича и тот поворотный пункт, на котором наши пути разошлись. Я тогда уже несколько лет как жил на Соловках, ежедневно имея перед взором своим православный монастырь, читал протопопа Аввакума и «Упанишады», а когда после долгого перерыва заглянул в Гомбровича, меня сразу взволновало то, чего я прежде не замечал, — нигилизм! «Потому что, когда не за что больше зацепиться, — писал он в „Дневнике“, — человек может зацепиться за себя…» Так, значит, это «я» было вовсе не знаменем, а соломинкой, за которую хватается утопающий? И тогда я увидел Гомбровича как того (говоря его словами) паучка, который, добродушно свисая на собственной ниточке, хочет сдвинуть громадину Земли и толкнуть ее на новые орбиты.

Различие между западным ничто и восточной пустотой не раз описывалось в соответствии с принципом «чем мудрёнее, тем глупее», а потому — не буду умничать. Тем более, что это скорее вопрос практики медитации, чем практики расщепления волоса на четыре части… Одно лишь скажу, что Гомбрович и здесь встал «между», потому что если в него вчитаться, то легко можно заметить, что его форма имеет что-то от индийской майи, не говоря уже о русской «бляди» из знаменитой фразы протопопа Аввакума: «Дитя, али не разумеешь, яко вся внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тля, и погуба». «Блядь» здесь означает не женщину легкого поведения, а иллюзию. Вот почему «я» Гомбровича я помещаю между «ego» и «блядью», что в итоге на то же и выходит! Вот только вопрос: кто этот «кто-то», кто создал Гомбровича и так долго навязывал его другим, что в конце концов стал ему служить? Возможно, ответ следует поискать в «Дневнике». Я до сих пор его не нашел… Может, у вас получится.

26 мая

Пора прощаться с Гомбровичем, как раз черемуха зацвела в Заонежье, и самое время картошку сажать. Воздух такой, что голова кругом идет, и с каждым вздохом все сильнее дурманит. Лещ пошел на нерест.

Утром я перелистал воспоминания Риты, жены Гомбровича, и подумал, что главным образом за нее он должен возносить благодарение Всевышнему! Такой подарок судьбы не каждому выпадает на старости лет. Рита в подробностях описала их совместную жизнь в Вансе, на юге Франции. Это были последние годы Гомбровича.

Его «Дневник» того периода лаконичен. Первая запись о Вансе появляется только через год после того, как он там обосновался… Видно, что старый писатель уже не успевал за жизнью. Был больным и разочарованным; что с того, говорил он, что под конец жизни пришли и слава и деньги, если ими нельзя воспользоваться. Еще он написал пасквиль о Данте, за что его Унгаретти смешал с грязью, еще сам себе дал интервью для «Ди Вельт», в котором сказал, что чтение — занятие не менее творческое, чем писательство, еще вступил в перепалку с тем и с другим, присовокупив едкие слова о поляках; «свинка свинке лижет спинку», получил премию Форментор, дразня, показал язык, но во всем этом было больше апатии, чем прежнего задора. В конце концов он сам признался: «Не знаю, что писать».

Рита вспоминала, да и сам Гомбрович где-то об этом говорил, что зрело в нем что-то новое, не совсем понятно — что. Это должно было вылиться, в соответствии с духом времени, во что-то короткое; не роман, потому что роман — это слишком длинно, но и не пьесу, потому что пьеса — это вопрос техники; речь шла скорее о чем-то близком музыке, когда можно шлифовать форму, как Бетховен в четырнадцатом квартете опус 131, таком простом и таком трудном, и должно это было быть столкновением человека с болью, только два персонажа — человек и муха, испытывающая страдания. К сожалению, не успел написать, умер.

Боль, страдание — в этом не было розыгрыша. Это были темы, к которым Гомбрович относился со всей серьезностью. «Боль возвращает к реальности, — писал он, — реальный человек — это человек, у которого что-то болит». Таких признаний в «Дневнике» много. И каждый раз, как только читатель натыкается на них, он чувствует перемену в тоне. Появляется тревожная нота. При этом речь не только о боли человека, но и о боли животного, о боли растения. Поэтому, даже если бы он уверовал в Бога, католицизм был бы для него пренебрежением к боли всякой твари, кроме человека. Но Гомбрович не был верующим, а никакая философия не нашла до сих пор утешения боли. Да и нашла бы — что толку: достаточно зубу заболеть, чтобы у вас отпала всякая охота философствовать.

Вот почему боль — основа реальности. У меня болит, значит, я существую. Пока еще существую…

* * *

Иногда я представляю себе старого Гомбровича, как стоит он на балконе виллы «Александрина» в центре Ванса и смотрит в бинокль на террасу кафе «Селект», в котором иногда играл в шахматы. Он всегда был одиноким среди людей. Рита вспоминала, что когда они познакомились в Руайомоне, ее поразило как раз это его одиночество! Жил сам в себе. Это черта великих отшельников, которые, пребывая среди людей, остаются в своей келье.

Данный том включает тексты моего дневника, появившегося на страницах «Культуры»[3], — дополненные пока еще не публиковавшимися фрагментами. Кое-что у меня осталось в запасе, но эти тексты, более личные, предпочитаю не помещать. Не хочу неприятностей на свою голову. Может быть, когда-нибудь… Позже.

Этот дневник — довольно хаотическая писанина, из месяца в месяц; в нем я наверняка не раз сам себя повторяю, не раз сам себе противоречу. Сгладить? Подчистить? Пожалуй, нет; предпочитаю, чтобы было не слишком вылизано.

Две статьи тех лет помещены в конце книги[4]потому, что соединены с проблематикой дневника и тем периодом моей жизни.

Витольд Гомбрович

Понедельник

Я.

Вторник

Я.

Среда

Я.

Четверг

Я.

Пятница

Юзефа Радзыминьская великодушно одарила меня подборкой номеров «Ведомостей» и «Жича»[6], кроме того, своими путями ко мне в руки попали еще несколько экземпляров польской прессы. Читаю эти польские газеты как роман о ком-то хорошо и близко знакомом, но внезапно уехавшем, скажем, в Австралию и живущем там жизнью, полной удивительных приключений… которые уже настолько нереальны, что, кажется, речь идет о ком-то другом и новом, очень слабо напоминающем нашего старого знакомого. Дух времени столь силен на этих страницах, что в нас пробуждается жажда непосредственности, жажда жизни и, пусть несовершенной, но реализации. Однако изображенная здесь жизнь как будто за стеклом — так она удалена — всё как бы уже не наше, всё видится как будто из окна поезда.