Чаша судеб - Елизавета Дворецкая

Но княжну Даровану, как видно, равнодушие жениха не разочаровало и не удивило. Она посмотрела на отца, как будто хотела сказать: «Вот видишь? Что я тебе говорила?» И Скородум пожал плечами: «А что я могу сделать?»

– Княжич Светловой утомился с дороги, – поспешно сказал Кремень, стараясь подправить эту странную встречу жениха и невесты. – Ему отдохнуть надо. А там все вместе и старый год проводим. Прости его, княже.

Дарована вздохнула с облегчением, а князь Скородум заторопился.

– Да, сокол, ехал-то ты далеко, да еще полюдье… – забормотал он, словно сам был рад скорее спровадить будущего зятя отдыхать. – Что за разговор теперь? Вот отдохнете, и в баню опять же… Топили с утра…

Княжна Дарована молча поклонилась и вышла из гридницы. Кроме нескольких слов приветствия, от нее так ничего и не услышали. Светловой поклонился ей вслед и хотел идти, но князь Скородум вдруг взял княжича за плечо. Лицо его выражало странную смесь жалости и суровости. В другое время Смеяна повеселилась бы, но сейчас не могла, всем сердцем ощущая, что душевная боль этого смешного человека не меньше, чем ее собственная.

– Послушай, свет мой! – начал Скородум, глядя в глаза Светловою доверчиво и требовательно разом. Князь смолятичей не умел и не хотел тратить время на вежливые и пустые речи, особенно сейчас, когда дело касалось самого для него дорогого. – Я раньше никогда не видел тебя, а ты не видел ни меня, ни моей дочери. Я не так глуп, как выгляжу, и знаю, что этого сватовства желал твой отец, а не ты.

– Он грозил, что посватается сам, – поспешно сказал Светловой. Князь Скородум внушал ему доверие, на его прямоту хотелось отвечать тем же, и Светловою уже было стыдно, что он приехал за невестой, не питая к ней любви и не желая этого брака. – Моя мать… Я не мог допустить, чтобы отец отослал ее, а он…

– Да, да, мой мальчик, это хорошо. Это делает тебе честь! – сказал Скородум, будто заранее знал все обстоятельства, и у Светловоя потеплело на сердце: похвалой этого человека можно гордиться, потому что Скородум всегда говорит только то, что думает, и безошибочно отличает достойное от недостойного. – Мне жаль говорить об этом, но твой отец… не сказал тебе всей правды. Он уже просил у меня мою дочь для себя. Но я ему отказал. Моя Дарована слишком молода для такого мужа, да и не такой он человек, чтобы сделать ее счастливой. И тогда он стал сватать ее за тебя. Я согласился на обручение, но поставил условие, что моя дочь должна сначала с тобой увидеться. И если ты ей не понравишься, то я не стану ее заставлять. Тебе труднее – ты должен непременно привезти ее в Славен. Иначе твой отец будет искать себе соратников в другом месте. У заревического князя две дочери. И, насколько я знаю Доброволода Мстивоича, хотя бы одну из них, младшую, он отдаст хоть пущевику замшелому, если это покажется ему выгодным. Так что и тебе, и твоей матери придется трудно, куда ни кинь.

– Я думал вот о чем, – начал в ответ Светловой. Он не собирался заговаривать о главном так скоро, но Скородум уже казался ему ближе родного отца и хотелось рассказать ему все. – Я хотел просить твою дочь, чтобы она поехала со мной в святилище Макоши и помогла мне отыскать Чашу Судеб. Моя судьба настолько запуталась, что люди мне помочь не могут. Только богиня.

– Я передам ей, – Скородум кивнул. – Но сейчас говорить об этом не время – в ближайшие пять-шесть дней только зимние духи будут веселиться на свободе, а добрым людям следует сидеть возле огня. Ты не забыл, что сегодня – конец года?

* * *

Пока речевины устраивались на ночлег в отведенной им дружинной избе, небо начало темнеть. Сегодня был самый короткий день – конец старого года. На княжьем дворе собирался народ. За Светловоем зашел посадник – пришла пора зажигать новый огонь.

Набросив свою рысью шубку, Смеяна первой побежала на двор. Она любила священный живой огонь, зажигаемый трижды в год: на проводах старого года, на Медвежий велик-день и на Купалу. Но не меньше ей хотелось еще раз увидеть глиногорскую княжну. Кмети украдкой переглядывались и недоверчиво двигали бровями, слыша, как Смеяна сыплет восторженными похвалами ее красоте. А у Смеяны после всего услышанного сильно полегчало на душе. Княжна Дарована не рвется замуж за Светловоя, да и слишком она горда для того, чтобы выходить за человека, к ней равнодушного. Уж такая красавица в девках не засидится! И что дураки болтали, будто-де «в ее-то годы» за кривого лешего ухватишься! Ерунда все это – ну какие ее годы? Ей всего-то двадцать лет, а на вид еще меньше. Дарована сама откажет Светловою, и отцу будет не в чем его упрекнуть! И незачем будет отсылать княгиню Жизнеславу, ведь самому Велемогу Дарована уже отказала! Светловой будет свободен без ущерба для чести и совести, и… Смеяна не решалась загадывать, принесет ли его свобода хоть что-нибудь хорошее ей, но радовалась уже тому, что будет счастлив он сам. Ну, или почти счастлив… Насколько может рассчитывать на счастье смертный, полюбившийся самой богине и навек отравленный любовью к ней, недостижимой…

Когда они вышли, княжна Дарована уже стояла возле своего крылечка с отцом и двумя девушками. Смеяна жадно рассматривала ее, пока сумерки не очень сгустились. Дарована надела шубку из белого горностая, покрытую темно-красным шелком, такую же шапочку, из-под которой виднелись две косы, закрученные в баранки на ушах, а третья спускалась по спине. Длинные подвески из узорного серебра, похожие на веточки инея, покачивались при каждом движении. Эти подвески, славенской работы, знаменитой по всем говорлинским землям, князь Велемог послал в подарок Дароване еще летом, когда Прочен ехал восвояси. Княжна все-таки надела их – значит, хотела выказать уважение к сватовству.

Перед большим крыльцом посреди двора уже приготовили особые воротца, сверху вниз перегороженные бревнышком. Нижний его конец был заострен и вставлен в углубление большого куска сухого дерева, положенного на землю. Этот дуб сама Смеяна выбрала по дороге, почуяв в нем доброе дерево. Когда все собрались, несколько велишинских кметей обвязали стоячее бревнышко веревкой и принялись быстро вращать его в углублении. Старуха в темном платке сидела на корточках возле воротец, повернувшись к ним лицом, но закрыв глаза, и держала перед собой большую гадательную чашу с широким горлом. Знаки двенадцати месяцев по краям чаши были окрашены кровью. Смеяну наполнял жутью вид этого морщинистого коричневого лица с провалившимся ртом и наглухо опущенными веками. Может, она слепая? Старуха бормотала что-то, но ни единого слова не могли разобрать даже кмети, держащие концы веревки. Велишинская волхва опасалась, что заговоры ее утратят силу, если их услышит чужой, и потому приговаривала так тихо, чтобы слышали только боги. За это ее прозвали Шепотухой. Голова ее мелко дрожала, тряслись длинные пряди седых волос, падающие из-под повоя.

Из углубления, где вращался острый конец бревнышка, потянулся дым. Старуха придвинулась совсем близко, сунула сухой мох, солому из Велесова снопа. Блеснул огонек, и вся толпа на княжеском дворе радостно закричала. Родился новый живой огонь, знаменуя рождение нового солнца. Старуха опустила пылающий клок соломы в свою чашу. Видно, там лежала береста или мелкая щепа: из чаши сразу взметнулся мощный язык пламени. Старуха держала полную огня чашу перед собой, но глаза ее оставались по-прежнему закрыты. А Смеяна замерла, прижимая руки к груди, трепеща и робея. Старуха с огненной чашей в руках казалась ей самой Макошью.