Оп Олооп - Хуан Филлой

движением педикюрщика, оборвало полет его идей. Его внутренний мир внезапно напитался страхом. Он ощутил бесполезное трепетание души, пытавшейся вернуть ощущение благодати. И, обессилев, рухнул вниз и падал, падал и падал, пока не достиг кожи своих ступней.

Оп Олооп ничего не сказал. Он настолько вымуштровал свои чувства, что в ситуациях, когда требовалось сделать суровый выговор или достойно принять тяжелый удар, его слова и мысли практически не отражались на лице гримасой недовольства.

— Прошу вас, сеньор, поаккуратнее! Я знаю, что мои мозоли велики и шероховаты. Что стопа из-за них похожа на резиновый cŕepe.[5] Да, да именно так. Но умоляю вас, не бойтесь и не торопитесь! У вас есть ровно полчаса, чтобы сделать свою работу.

— Вы правы, сеньор… Это все спешка… Сделаю все в лучшем виде. Кроме того, смею посоветовать вам отличную мазь. Три грамма коллодия и три с половиной грамма салициловой кислоты. Увлажняйте ею стопы, как выдастся свободное время…

— Займитесь своим делом. У меня нет свободного времени.

Его тяжелые слова вбили педикюрщика в пол, заставив вернуться к работе. Беднягу будто ударили по затылку.

Воцарилась столь же тяжелая тишина.

Резкий ответ Опа Олоопа был в первую очередь неприятен ему самому. Он был человеком с anima symphonialis, одного резкого высказывания или неудачного жеста было достаточно, чтобы расстроить тонкий внутренний ритм его бытия, нарушить совершенную гармонию метода. Но впереди его ждало еще большее испытание.

Любого, даже самого флегматичного из людей, может внезапно захлестнуть беспокойство. Оп Олооп подавил в себе проявления этой неизбывной слабости. И теперь страдал. Он не мог смириться с тем, что столь глубоко сидевшая в нем мысль сорвалась у него с языка, тогда как губы его должны были защелкнуться на замок, едва она попала в рот. И он вновь прокричал, но уже про себя и для себя:

— У меня нет свободного времени!

— У МЕНЯ НЕТ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ!

— У МЕНЯ НЕТ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ!

Казалось, его раздирало изнутри яростное многоголосие.

Фраза, возникшая в голове спонтанно, словно продиктованная подсознанием, возвращалась снова и снова, множилась, отзываясь в разных уголках духа. Она отскакивала от стенок его души, разлетаясь на куски и вспышки. Завязывалась узлом, загоралась неоновыми вывесками вдоль бульваров эндопатии. Горела и кричала, варясь заживо в адских котлах.

— ИНЕМЕРВ ОГОНДОБОВС ТЕН ЯНЕМ У!

— У-МЕ-СВО-НЯ-НЕТ-БОД-ВРЕ-НО-МЕ-ГО-НИ!

— МБ-И-ЕНР-ЯВН-НЕВ-ЕГ-СЕ-ОУ-ОТ-ДО-ОНМ!

В какой-то момент ему показалось, что хаос воцарился навеки. Слова причудливо летали в его голове, как труппа акробатов на репетиции. Никогда в жизни ему не было так страшно. Привыкший к упорядоченному миру, к практически полному духовному спокойствию, нормальному для любого несчастного человека, он не мог объяснить себе этот взрыв и этот ужас.

В один из коротких светлых промежутков его мозг, пробужденный резкими голосами jockeys, вооружившись разумом, попытался избавиться от ненужных волнений. Но не смог. Все в нем взбунтовалось. Все бурлило в водовороте предчувствий. Ветер печали и тоски объял его сердце.

И тогда, поняв, что другого выхода нет, он принял классическую позу, которую принимали его предки в тяжелые моменты жизни. Позу, в которой Сорен Олооп, знаменитый предок Олоопов, запечатлен на картине Остаде. Позу, которая укрепляет и защищает, закрывает все входы для незваных гостей и утверждает превосходство тишины. Он немного приподнялся на кушетке. Вонзил свой локоть в подлокотник. Обхватил ладонью выступ подбородка. Вытянул указательный палец вдоль носа до грозных глаз. Закрыл замком из трех пальцев бойницу рта. И придавил большим пальцем, как домкратом, челюсть, словно подчеркивая свою решимость.

Так он провел четверть часа.

Тот, кто научился усмирять страсти, порывы и желания, знает, что все они уступают решительному внутреннему голосу. Любой бунт по прошествии острой стадии неповиновения подчиняется приказу, после чего восстанавливается дисциплина. Оп Олооп был этому свидетелем. Строгость к самому себе не раз вызывала в нем ожесточенный протест энтелехий, идей и порывов, но стремление обрести прежние мир и покой, пусть и управляемые безжалостной рукой, вновь делало их покорными и загоняло обратно в казармы.

Он моргал, как человек, который только что чихнул. В зрачках Опа Олоопа словно отражались ранее неслыханные яростные крики. Бунтовало его глубинное «я», его инстинкты, за которыми следовали самые дерзкие leaders, meneurs у condottieri[6] в лице его совести, разума и воли.

Педикюрщик закончил свою работу. Поддерживая ладонями пятки, он смотрел на стопы, и в его взгляде читалось глубокое удовлетворение созданным произведением искусства. Подобный экстаз в такого рода профессии — это что-то из области мистики и психопатологии. Но он этого не знал. И, отрешившись от всего, смотрел на угнездившиеся у него в ладонях ноги, похожие на фрагмент фарфоровой статуи.

Издав невнятный крик, Оп Олооп подпрыгнул, забыв про позу своих предков. При виде этого поклонения деформированным ступням эскадрон его мыслей, занятый подавлением внутренних волнений, развернулся и рванул наружу:

«Безобразие! Бред! Уберите отсюда этого фетишиста!»

И обнаженным, с банным полотенцем в руке помчался в apodyterium.

На бегу он снова врезался в толстяка. Гигантский живот, сыгравший роль импровизированного бампера, завибрировал.

— Да смотрите же, куда вы идете, сеньор!

Толстяк остановился. И глухое ворчание, памятное по предыдущей встрече, внезапно превратилось в четкие слова:

— Видите ли, вы говорите мне это уже второй раз, при этом вовсе не я пытаюсь сбить вас с ног. Вы или сумасшедший, или на грани помешательства…

Оп Олооп окаменел. Его губы скривились в гримасе сквернословия. Перекошенные глаза блестели, он искал достойный ответ. И не нашел его. Резкая отповедь, которую предвещали его яростные движения, развалилась и свелась к тихому бормотанию:

— Сумасшедший?! Сумасшедший? Сумасшедший… «Сумасшедший». Сумасшедший! Сумасшедший. Сумасшедший! «Сумасшедший». Сумасшедший… Сумасшедший? Сумасшедший?!

Он произносил это слово всеми возможными способами. Спустился и поднялся по внутренней лестнице своего «я», пытаясь найти в нем какое-то неизвестное ему значение. И, внезапно, вновь поддавшись подавленной было ярости, проделал то же самое в полный голос, сначала негромко и горячо, потом в соответствии со всеми нормами языка, затем in crescendo до полного исступленного отчаяния:

— Сумасшедший?! Сумасшедший? Сумасшедший… «Сумасшедший». Сумасшедший! Сумасшедший. Сумасшедший! «Сумасшедший». Сумасшедший… Сумасшедший? Сумасшедший?!

Шум быстро утих. Увещевания банщиков сыграли роль целебного бальзама. Уговоры отвлекли его от навязчивой мысли, убедили, что сумасшествие к нему не относится. Чудесное решение! Но слово, превратившееся в концепцию, по инерции продолжало вертеться у него в голове.

Он попытался успокоиться. В его растерянные глаза вернулся осмысленный взгляд, чресла прикрыло полотенце. Заходя в раздевалку, он сказал:

— Спасибо, ребята. Не пугайтесь. Ничего страшного. Все уже прошло… Все этот отвратительный толстяк! Извините… У меня голова сейчас как карманное издание ада!