Пока мы рядом - Рэй Клуун

Когда мы лежали в темноте нашей спальни вечером накануне биопсии, я изо всех сил старался не выдать своего внутреннего напряжения. Еще раньше, в тот же вечер, я по глазам Кармен прочел, что она напугана до смерти. И я мог это понять. Потому что рак убивает.

И вот прозвучал вердикт Уолтерса: «Клетки неспокойны, но мы не можем точно сказать, в чем дело, однако, в любом случае, это не злокачественная опухоль». Помню, он едва успел договорить, как мы уже вскочили с места и были готовы рвануть из его кабинета. Какое мы испытали облегчение, как нам не терпелось убраться прочь, прочь, прочь из этого госпиталя, вернуться в свою счастливую жизнь и жить долго и радостно, как мы и планировали! Время было на нашей стороне, а планов хватило бы на сотни тысячи лет[3]. Прямо на ступеньках госпиталя мы бросились друг другу в объятия. Мы были счастливы так, будто у нас только что родился здоровый ребенок. Я тут же позвонил маме Кармен, Томасу и Анне, Фрэнку и Мод и с ликованием сообщил им, что все в порядке. Кармен здорова.

Не злокачественная. Может, нам следовало разузнать у Уолтерса, что он имел в виду, когда говорил: «Мы не можем точно сказать, в чем дело»? Может, нужно было повторно проконсультироваться в другом госпитале? Не наша ли вина в том, что в конце концов прозвучал страшный диагноз? Может, мы просто позволили себя надуть? Да, Кармен пребывала в эйфории от счастья и облегчения, это понятно. Но, может, мне следовало проявить настойчивость и потребовать, чтобы доктор Уолтерс продолжил свои исследования, пока наконец не будет знать точно, в чем же там дело, черт возьми? Выходит, это я идиот, а не Уолтерс. В конце концов, я муж Кармен. Разве не должен я оберегать ее?

Возможно, все это можно было предотвратить — эти слова разрывают мой мозг.

Что ж, больше такого не повторится. Если на следующей неделе он заверит нас в том, что все хорошо, я прижму его к стенке и вытрясу из него всю душу. В этом я могу заверить его.

Улыбка — это мимика всего лишь…

Rita Hovink, песня «Laat me aleleen» из альбома «Een rondje van Rita» (1976)

«Онкология» — так называется отделение госпиталя Синт Лукас, где проводят биопсию, — я прочел это на табличке над дверью-вертушкой. Онкология. Это слово кажется смутно знакомым, но мне никогда даже в голову не приходило, что оно имеет отношение к раку. Ведь оно звучит так невинно. Можно подумать, это просто наука, которая исследует причины вымирания мамонтов, или что-то вроде того.

► Госпиталь Синт Лукас. Одни считают автостоянку «Европаркинг» самым безобразным зданием Амстердама. Другие называют здание «Нидерландского банка». Или высотки в районе Бийлмер. Я приглашаю их посетить Синт Лукас. Я выпал в осадок, когда увидел это чудовище, разлегшееся вдоль трассы А10.

Луна весело размахивает своим Элмо[4]— на прошлой неделе она получила его в подарок на день рождения. Кармен сидит на краю больничной койки. Мою жену только что взвесили и взяли у нее кровь на анализ. Черный пакет, в который Кармен сложила свои туалетные принадлежности, тапочки, ночную сорочку из персидского шелка — я и не знал, что у нее такая имеется, — и журнал «Мари Клэр», лежит на постели. Я сажусь рядом; на мне надет халат, в руках я держу две брошюрки, которые нам только что выдали: зеленая называется «Как жить с раком», а голубая — «Рак груди». На обеих обложках логотип Фонда королевы Вильгемины, знакомый мне по коллекционным монеткам. Я открываю голубую брошюрку — как каталог магазина дьюти-фри на борту самолета, просто так. «Для кого эта брошюра?» — вижу заголовок на первой странице. Читаю дальше, и оказывается, что я и Кармен принадлежим к целевой аудитории. Мне совсем не хочется принадлежать к какой бы то ни было целевой аудитории, тем более из читателей именно этой брошюры. Просматриваю оглавление. Что такое рак? Протезы молочных желез. Как преодолеть боль. Собственно, с какой стати мы должны читать столь увлекательный материал? Разве мы здесь не для того лишь, чтобы пройти диагностику? Почему нас лишают надежды на благоприятный исход? Пусть это окажется обычной реакцией соска на воспалительный процесс в молочной железе, — хотя даже я, дилетант, заметил, что в последние дни он увеличился и покраснел еще больше, — вызванной, ну, скажем, гормональным сбоем или чем-то еще.

Ровно в девять утра в палату заходит медсестра. У нее в руках папка, на которой значится имя Кармен.

— А ты здесь и впрямь своя, — говорю я, кивая на досье.

Кармен смеется. Смех короткий и вымученный.

— Биопсия назначена на двенадцать часов, — сообщает медсестра.

Ей на вид лет пятьдесят. Она изо всех сил старается придать нашей беседе непринужденный характер. В какой-то момент даже кладет руку на колено Кармен. Кармен дружелюбна — впрочем, как всегда и ко всем. Я чувствую себя не в своей тарелке, и больше всего мне сейчас хочется отвезти Луну в ясли и как можно скорее вернуться в «MIU». Хотя я понятия не имею, что буду делать на работе, после того как покину этот чертов госпиталь. Наверное, попытаюсь провести день, как обычно.

Кармен замечает мое напряжение:

— Иди, я справлюсь сама. К тому же в «MIU» кофе гораздо вкуснее. — Она смеется.

— Когда ваша жена выйдет из наркоза, мы вам позвоним, — говорит медсестра.

Я и Луна по очереди целуем Кармен, и я успеваю шепнуть, что люблю ее. В дверях я посылаю ей воздушный поцелуй. Луна машет рукой.

Кармен отчаянно пытается улыбнуться.

Я прячу слезы за фальшивой улыбкой…

The Isley Brothers, песня «Behind a Painted Smile» из альбома «Soul on the Rocks» (1967)

В десять утра я открываю дверь нашего офиса. Он располагается в здании Олимпийского стадиона. С тех пор как мы получили собственный ключ, я чувствую себя здесь как дома, причем даже в большей степени, чем в собственном доме. Моя юность связана с этим стадионом. Для меня, шестнадцатилетнего подростка из Бреды, буйный Амстердам начала восьмидесятых был невероятно притягательным. По воскресеньям я садился на поезд до Амстердама, чтобы в понедельник утром рассказать всем своим товарищам в школе о массовых беспорядках на матче с участием «Аякса» (или «Оёкса», как мы называли клуб), о том, что творилось на девятом маршруте до стадиона «Де Меер» или на шестнадцатом до Олимпийского. Хотя сам я старался держаться подальше от буянящих толп болельщиков, просто потому, что жутко боялся. Впрочем, моим одноклассникам знать об этом было совершенно не обязательно.

► Фрэнк обожает красоту, а я обожаю «Аякс». Вот почему наш офис — прямо под сектором ТТ, где всегда стояли фанаты «Аякса», когда он играл на Олимпийском стадионе, — можно считать компромиссом. Я настоял на том, чтобы всю боковую стену занимала фотография размером семь на полтора метра. На ней засняты игроки, выходящие на поле перед последним матчем Лиги чемпионов[5], окруженные баннерами, в облаке красного дыма. Офис «MIU» выглядит совсем как моя спальня, когда мне было пятнадцать лет, только в десять раз просторнее. И гораздо, гораздо круче. Это влияние Фрэнка и дизайнера, педика-англичанина в невероятно хипповых очках. Дизайнер полагал, что мой футбольный фетиш из-за габаритов не вписывается в интерьер. Но я заявил, что это не обсуждается, и принял его творческую концепцию с одним условием: он не тронет фотографию. У меня очень жесткие принципы, когда дело касается футбола. Англичанин скрепя сердце согласился, но в качестве компенсации потребовал карт-бланш в оформлении остальной площади офиса. «Не возражаю», — сказал я. И все остались довольны. Дизайнер настоял на том, чтобы свободное пространство перегораживали три цветных экрана из плексигласа — каждый по два метра в ширину и полтора в высоту, — красный, желтый и синий. Помимо этого ему захотелось, чтобы из-за книжных шкафов светили розовые флуоресцентные лампы, одна стена высотой пять метров была окрашена в цвет зеленого яблока, а другая обита персидскими подушками. Я сразу предположил, что пестрыми. И явно выбивающимися из бюджета. Фрэнк сказал, чтобы я не парился по этому поводу. В конце концов, я ведь позволил себе фотографию «Аякса»?