Дерись или беги - Полина Клюкина

Впервые я шла туда не зарабатывать, а пережидать темное время суток. Мысленно повесив на свою грудь медаль «за отвагу и заботу», я отказалась от Димкиного предложения встретить меня утром, а он тихонько мне подчинился. В то утро, окончив ночевку, я уверенно ожидала Димкиного прихода, но спустя час мне стало понятно: не в его правилах было спорить со мной.

Из маминого дневника

14 июля 2006 года

Сегодня последний день, когда дочь дома. С улыбкой разглаживаю складки на рукавчиках ее кофт и, как только она выходит из комнаты, утюжу свои слезы на ее вещах и прячусь в ванной, шумным напором заглушая рыдания.

Пришел муж, чужой, злой. Выполнил отцовский долг, сказав дочери: «Всего тебе хорошего, но ты дура и отъезд твой дурацкий», и обвинил во всем меня. А я, держа мою девочку за руку, смеялась как идиотка.

Марчелло Мастроянни однажды сказал: «Знаток флиртует на пляже с самой бледнокожей девушкой — у нее весь отпуск впереди».

Мы встретились только днем, когда потертую скамейку в метро я сменила на свой привычный стул в читальном зале института, где мой сон берегли теплые книжки. Я злилась на него, примеряя на себя фразу «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих», и разочарованно понимала, что он никогда не был плотом, только маленьким клеенчатым спасательным кругом, подчинявшимся течению.

Но прошло три часа сна. Пробуждение приятно сопровождалось частичной амнезией и одним-единственным желанием: к Диме. Почти шепотом, взяв меня за руку, он сообщил мне наш общий диагноз: «Я устал, больше так не могу».

Я ушла от него в ночь с крепкой верой в то, что он передумает, отдохнет и продолжит играть мой сценарий. Я все рассчитала — суток достаточно. Я ушла от него в ночь, и никто меня в ней не ждал. По углам вокзала спали бомжи, битые пунцовые рожи кровоточили на пол и пачкали стены. Я выбрала для себя два сиденья, укрылась курткой и, поджав крепко ноги, попыталась уснуть. Через минуту я увидела человека напротив. Гангрена, словно почерневшая цветная капуста, вросла в его кожу и покрыла большую часть лица. Он смотрел мне в глаза и что-то шептал. Затем стал стирать с ладоней рвоту и вдруг, будто простреленный, заорал.

Спустя полчаса я стала звонить всем своим московским знакомым, всем, кто здоровался со мной в цехе и ненавидел в казино. И на восьмой раз мне повезло. В Домодедово меня встретили две типичные балуньи-лимитчицы, милые взрослые девочки, которым не жилось в их Курске. Они снимали крошечную трущобную комнату у старой дамы, которая третий месяц лежала в коме и не торопилась из нее вернуться.

В два ночи к ним приехал друг. По очереди они удалялись в соседнюю комнату и по очереди паскудно истомно орали. Затем бодро выходили пить чай и также бодро возвращались обратно. А я лежала в соседней комнате, душила подушку и справлялась с истерикой. В ту ночь я поняла: сколько бы я ни бежала от гангрен в этой большой Москве, они всё равно рядом — на вокзалах, в трущобах, в общежитиях, во всех углах и койках… Просто они по-разному проявляются.

Из маминого дневника

15 июля 2006 года

Утро ее отъезда. Ноги дрожат, сердце невыносимо болит, голова кружится от корвалола. Явился муж, холеный, выспавшийся, самодовольный. Только что вылез из чужой койки, отблагодарив поцелуем надушенную щеку женщины, не имеющую отношения к нашей семье. Но, боже мой, такую причастную к моему одиночеству!

Это талант — в нужный момент исчезнуть, заставив всех сожалеть о недоигранном и недожитом. Мы привыкли плакать об умерших, старательно вспоминая их, а не ценить живых, чьи лица наверняка увидим завтра. Кто-то играет на своей смерти, оставляя после себя пестрые заголовки, а кто-то отплывает на необитаемый остров в кресле-качалке. Ни один президент при жизни не бывает лучшим, но он может быть уверен: его тело, лежа на черном бархате, будет полностью укрыто красными гвоздиками, купленными народом на последние медяки. И уж точно ни один из скорбящих не вспомнит, что в таком-то году он был выброшен из крохотной квартиры из-за случайного дефолта, вызванного инициативой этого покойника.

Мне пришлось понять важность искусства исчезновения дважды. Первый раз — после того, как однажды Дима объявил мне о своей «дикой» усталости, а второй — после главной Диминой реплики: «Зачем ты мне с твоими проблемами, если у меня есть Москва?»

Звонкий щелчок — и я уже играла спектакль без сценария и текста.

Из маминого дневника

15 июля 2006 года

Ушел последний вагон. Я смотрела на него и ревела. Ревела так, что все объявления о прибытии и отбытии стали ненавязчивым фоном моему голосу. Перрон обезлюдел. А в это время муж стоял в стороне и равнодушно наблюдал, как наблюдают в зоопарке за белыми медведями, лежащими под палящим летним солнцем. Мы вышли с вокзала вместе, но разошлись ждать разные автобусы, ведущие на разные улицы, в разные дома и кухни.

Когда-то я голосила в подушку мужа, отпустив его в командировку, а теперь моими слезами пропитывался асфальт, раскрасневшийся и тяжелый. Ну да, одиночеством я тогда называла три дня в квартире без детского смеха и громкой музыки из колонок. А теперь, когда стало скучать даже мое эхо, я бы назвала те моменты просто секундами затишья.

Как доехала до дому, не помню. Помню только: свербящее желание смерти исчезло лишь с приходом подруги, влившей в меня два стакана водки. Утро все-таки наступило, но никто об этом не жалел так, как я.

Как много ребенок видит иначе, чем взрослый… Как много провинциал видит иначе, чем москвич, а также произносит и заучивает наизусть. Когда-то давно я зазубрила строчку: «Попавши в плен к писателям modernes» — и только спустя время поняла, о чем она, и, больше того, к чему написана следующая: «Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн…»

Раз в месяц в институт приходили писатели. Они вальяжно усаживались напротив Горького и читали лекцию о светской жизни.

Таков был и мой шестидесятисемилетний сочинитель. Окончив раздачу автографов, он пригласил меня в гости.

В шесть я была на Плющихе. Он приехал на огромной машине, звонко хлопнул дверцей и тут же повел меня в супермаркет. «Давай выбирай, что будешь есть!» Уже после этой фразы мне стоило развернуться и гордо пойти в общежитие, но я действительно была голодна.

Писатель набрал тележку еды и улыбнулся кассирше. Она явно узнала его рожу из телевизора, поправила правую грудь и резво отсчитала сдачу с пяти тысяч. Спустя час мы сидели на его кухне и обсуждали его литературные заслуги.

Назавтра, а затем и следующие пять дней, эти встречи повторились. Я все больше рассказывала ему о Диме, а он все покорнее слушал. Где-то я срывалась на рев, где-то спроста смеялась, а он, не торопясь и методично, делался мне родным.