Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

прозеленью. Потом на тропу упала тень, и Леня услышал голос Петра.

— Нет, почему же... за Кубанью... — сказал Петр. — У деда Гриши. Помнишь?

Леня склонился над рулем. Когда он поднял глаза, поодаль стояла женщина и, сняв с ноги туфлю, опрокинула ее, — верно, залетел камешек, крохотный и твердый, залетел и врезался в ступню. Она увидела Леню и помахала ему туфлей.

— Добрый вечер! — крикнула она, и Леня узнал ее — это была Лёлюшка Колдыш, такая же, как прежде, с гордой статью, но только чуть-чуть похудевшая. Да, похудевшая, и Лене стало жаль ее. Где ее носило все эти годы и как ее прибило этой ночью сюда? Тоска по старому, неутешная, или бабье любопытство: как он, Петр, бобылья душа, стоит еще на сквозных ветрах сухой и черной будыльей или обломился?

— За Кубань... в станицу... — сказал Петр уже в машине. — Поехали...

Однако далеко он хочет махнуть ее — за Кубань. И чего он задумал еще... тигр?..

Машина тронулась.

— Вы... не быстро! — произнесла она доверчиво, обращаясь к Лене. — Я хочу на город взглянуть... Можно?..

— Можно... — хмыкнул Леня. — Утро вечера мудренее...

— Утро еще не скоро, — сказала она. — Свет еще зеленый... лунный...

— Да, лунный... — согласился Леня.

— Возьми правее, — недовольно заметил Петр. — Легковушка... — указал он на машину, что мчалась навстречу с зажженными фарами.

Леня обошел легковушку, взглянул в зеркальце вновь. Он увидел глаза Лёлюшки, как показалось ему, яркие даже в этой полутьме, счастливые... И глаза Петра увидел Леня, увидел и вздрогнул: Петр не предполагал, что кто-то смотрит на него, и не таил взгляда. Какие у него были глаза! Они были полны и непотревоженной печали, и, быть может, даже неприязни, и нежности, робкой, но такой стойкой.

Зачем все-таки приехала она сюда, и почему он везет ее в Закубанье, на пустынный откос? Не очень верилось, чтобы так хотела она, — слишком прямо и храбро смотрит она на жизнь. Так хочет Петр? Если встретиться, то втайне от города. Была она в городе? Или то сон, летучий и призрачный, как эта лунная мгла? Или недоброе он задумал? Тогда зачем он глядел на нее такими глазами?

Они достигли Красной.

— Остановимся на секунду? — спросила она.

— Да... ненадолго, — сказал Петр, сказал все так же хмуро.

Она стояла на ветру, резвом, предзоревом — солнце еще не взялось, — и старалась оглядеть площадь.

— Петя... я еще постою здесь.

— Постой, — отозвался он невесело.

«Вот и вернулась к ней ее юность, в мыслях по крайней мере, — подумал Леня. — Стояла бы она и стояла на этом зоревом ветру и никуда бы не поехала, никуда... Что все остальное в сравнении с этим? Лучшее, что было в жизни, было здесь?»

Она пошла к машине, и Петр искоса посмотрел на нее. Он словно старался заглянуть в глаза Лёлюшки, и робел, и ждал, и тревожился.

Машина тихо спустилась к мосту.

Солнце еще лежало за горой, и Кубань была черной.

— Погодите минутку, — открыла она дверцу, гул реки ворвался в машину. — Кубань... Заплывем сегодня, Петр?.. — спросила она.

— Ну что ж... заплывем, — ответил он. — Вон как прибыло!..

— Хорошо... — сказала она и улыбнулась.

Леня видел ее улыбку. В этот момент, как почудилось ему, смятенно-жалостливую — она боялась показаться трусихой.

— Хорошо, — повторила она и посмотрела вперед, по течению.

Они проехали мост.

Она высунула из машины руку, пошевелила пальцами — ей было приятно, как ветер, идущий от реки, обтекает руку. Потом она положила руку Петру на грудь, задержала ее. Не отнимая ладони, она заглянула ему в лицо, но оно было недвижным — и веки, и губы были сомкнуты, да и весь он будто сомкнулся.

Мост остался позади — они въехали в станицу. Пошли саманные дома, крытые черепицей и соломой, тополя, белолистки, яблони с непрочной августовской листвой, решетчатые заборы и плетни.

Леня притормозил.

Беспокойная в лунной дымке Кубань видна отсюда из края в край. В конце двора — саманная халупа деда Гриши.

— Леня, нам одним не управиться, помоги. — Петр кивнул на корзину с виноградом и свежим хлебом.

Поодаль от хаты, на трех камнях — очаг. Над очагом стоит дым, — наверно, топят сухим бурьяном или соломой. У очага сидит дед Гриша. Его бородища черна, как этот вал дыма над камнями.

— Ты, Петро? — поднялся дед. — Ты или нет? — Он неторопливо переложил из одной руки в другую печеную картошку. — Заходи в хату. — Старик разломил картошину, положил подле. — Заходи, сынок...

— Здравствуй, дедусь, — сказал Леня.

— Здравья желаем, — ответил дед и пристально, без улыбки взглянул на Леню — дед не узнал его.

Они вошли в дом, — видно, он был только что побелен: пахло свежепросохшей известью. В глиняном глечике — нещедрая горстка полевых цветов, по-кубански неярких и жестких, по полу рассыпан чобор. По запаху, остро-пряному, Леня почувствовал: чобор успел подсохнуть.

— Здесь... моя комнатка? — спросила Лёлюшка Петра, который стоял в дверях, не осмеливаясь войти.

— Твоя... — ответил Петр.

— А ты как устроишься? — спросила она. — Небось и выспаться не успел, правда ведь?

— Я лягу... под вербой, — указал он взглядом на деревцо, которое нечетко прорисовывалось за окном: луна была очень яркой. — Брошу сена... и досплю свой час... да кстати тебя охраню...

Эта нещедрая ласка была приятна ей. Она подошла и положила руки. Они у нее были открыты почти до самых плеч, не руки, а два крыла — так они были ладны в нерезком взмахе, так легко и естественно они смыкались с ее округлыми плечами. Она взметнула руки и тихо опустила ему на плечи, а он стоял не шелохнувшись. Ничто не нарушило его невозмутимости. Он словно обратился в железо, чтобы защититься от ее чар; пожалуй, только железом и можно оборониться от нее — так хороша она была в эту минуту.

—