Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

А потом Шимкевича, Долинского и еще двух офицеров, с которыми свела военная судьба, – выпускников ускоренных курсов, славных прапорщиков Костю Ляхина и Дмитрия Радченко, – перевели совсем в другой полк, из другой дивизии, до войны стоявшей в центральной России. По правде говоря от полка уже мало что оставалось – одна полноценная рота, двести пятьдесят человек. Стояла эта рота покуда в Орше, и надо было принимать пополнения, а приходили они – курам на смех. Выяснялось, что люди винтовку держали в руках только раз, а пулемета в глаза не видели. Молодые офицеры, ругаясь на чем свет стоит, обтесывали это горе-воинство. Потом прислали нового командующего полком – призванного из запаса подполковника по фамилии Бовт. Командиром он оказался отменным, полк при нем через месяц уже блестел, будто его тряпкой натерли, и даже в самых бестолковых новобранцах появилась та нотка, которая делает из безнадежно штатского – военного.

Всех этих новобранцев, и Ляхина, и Радченко, и подполковника Бовта, и еще многих других офицеров Шимкевичу пришлось схоронить. Погибли они в боях весной 1915-го.

Заново сформированный полк снова провезли через всю Белоруссию и окунули в кровавую польскую кашу. Бои были жесточайшие – за каждый лесок, за каждую вшивую речушку, которую собака вброд перейдет. До сих пор перед глазами стояла та проклятущая колокольня в деревне под Иновлодзью, на берегах Пилицы – скольких прекрасных ребят угробил пулемет, который тевтоны поставили там!.. Только он, Шимкевич, да еще неизменно улыбающийся Долинский ходили словно заговоренные. После гибели Бовта командиры полка начали меняться как перчатки, за два месяца их было четверо, пока не прижился сухой, молчаливый, похожий на усатую щепку подполковник фон Донберг, до войны служивший столоначальником в военном министерстве. И офицеры, и солдаты его недолюбливали.

А долбануло Владимира совсем по-глупому. В тот день – серенький, обычный польский весенний день, когда дождя можно было ждать в любую минуту, – они с денщиком, общительным и бойким солдатом Ивашиным родом из Москвы, осматривали брошенный и наполовину сгоревший сельский дом на предмет размещения в нем полкового лазарета. Осмотрели, признали дом никуда негодным, вышли во двор, и тут, откуда ни возьмись, налетел германский «Таубе» – аэроплан-разведчик. Обычно на эти самолеты особого внимания не обращали – разведчики ведь не бомбят и не обстреливают никого, а ведут в соответствии со своим названием разведку. Но тут с «Таубе» ни с того ни с сего швырнули гранату. Ивашин остался целехонек, а у Владимира два осколка застряли в левой ноге, в верхней трети бедра. Больно поначалу не было вовсе, но на другой день рана взялась за него всерьез, и Шимкевича, невзирая на его протесты, отправили в дивизионный госпиталь на операцию, а после нее, когда рана начала гноиться, и вовсе повезли далеко в тыл – в Полоцк. Он-то просился в Минск, зная, что Варенька с начала войны служит в тамошнем госпитале, но кто послушает обычного пехотного поручика? Повезли куда повезли.

Честно признаться, в глубине души Шимкевич даже почувствовал некое облегчение. Во-первых, потому что везли все-таки в родной с кадетских времен Полоцк, а во-вторых, потому что боялся, дурень, – как встретит его Варенька? Примет ли такого – огрубевшего, матерящегося как заправский извозчик, с растрескавшимися, неухоженными руками, красными от вечного недосыпа глазами? Да еще раненого? Смотрел на себя в зеркало – что осталось от того красавца, который мечтал закончить войну в Берлине через два месяца?.. Да ничего не осталось. А тут еще общительный прапорщик, которого везли в одном с ним санитарном вагоне, рассказывал бесконечные истории о каких-то сволочных женах и невестах, которые дружно отрекались от раненых мужей и женихов. В общем, Владимир накрутил себя так, что совсем уже решил было не писать Варе о своем ранении.

И как же ему было стыдно, когда в один прекрасный день – уже неделя прошла, как он валялся в чистенькой палате лазарета Всероссийского Земского союза, смотревшей окнами на собор Святого Николая, – в дверях появилась его любимая, облаченная в строгое платье сестры милосердия. Стыдно и сладко, до боли, когда она бросилась к нему, в слезах начала целовать огрубевшее лицо, руки.

– Родной мой… я попросила перевод из Минска сюда… – Все это в перерывах между поцелуями. – Ждала… что с ногой, что, что?..

Владимир, чувствуя, как защипало в горле, смущенно начал поднимать невесту с колен. «Варя, Варенька», – бормотал он, а мысли в голове были злые и короткие: вот осел, ах ты, какой осел! И как можно было о ней так думать!

– Желаю всем нам таких невест, господа, – со вздохом подвел итог наблюдавший сцену однорукий уланский корнет Петерс и невесело подмигнул прочим обитателям палаты.

Ах, как же прекрасно было выздоравливать под ее присмотром!.. Три месяца промчались как один день. Варенька стала всеобщей любимицей, за ней даже начал ухаживать тот самый однорукий Петерс, и Шимкевич с добродушной улыбкой следил за тем, как снисходительно принимает Варя комплименты героического улана.

В конце августа Варю отозвали в Минск, в тот госпиталь, где она служила до Полоцка. Причиной был Свентянский прорыв – германская кавалерия неожиданно для всех проникла в тыл русской армии. Прорыв этот скоро ликвидировали, но панику немцы навели тем не менее немалую. Из Минска спешно начали вывозить на восток госпитали, вот Вареньку и выдернули под эту марку. Получилась порядочная неразбериха, потому что ее госпиталь ехал, как нарочно, именно через Полоцк, а Шимкевич как раз выписался и получил направление к минскому уездному воинскому начальнику… «Но это ведь только в чувственных романах героев ведет навстречу друг другу, – грустно улыбнулся поручик, пропуская на пыльной привокзальной площади очередной норовящий сбить его с ног автомобиль. – А жизнь – она наоборот, разбрасывает. И только потом, пропустив героев через все положенные испытания, соединяет вновь».

Владимир с оглядкой прохромал через площадь и вовремя подгадал к вагончику конки – он как раз выползал на залитую солнцем Захарьевскую улицу. Кучер придержал лошадей, а усатый рабочий подвинулся, давая раненому место на лавке, так что до воинского начальника Шимкевич добрался с комфортом. И стоило только войти в двери присутствия, как Владимира кто-то похлопал сзади по погону.

– Ку-ку!

Ну конечно же, Долинский! Невзрачная полевая форма шла ему не меньше шикарной довоенной, а на эфесе шашки друга Владимир не без некоторой зависти заметил черно-желтую ленточку и надпись «За храбрость». Значит, Павел успел отличиться и заслужить Георгиевское оружие. Обнялись.

– Ты откуда? – не скрывая удивления, поинтересовался Шимкевич.

– Оттуда, – подмигнул Долинский на дверь кабинета воинского начальника. – От нашего же полка рожки да ножки остались. Так что позвольте представиться – командующий полком поручик Долинский!

Павел говорил в своем обычном полуерническом-полусерьезном тоне, но сейчас Владимир почувствовал, что он не шутит. Взглянул в глаза Долинского – они были потухшими, полумертвыми, хотя силились блестеть весело.

– Как… командующий?

– Очень просто. Я – единственный офицер. И сорок шесть нижних чинов… Полк расформировывать хотели, но, когда я принес наше знамя, – голос Долинского дрогнул, – размякли. Так что – айда на доукомплектование! Новых офицеров послезавтра пришлют.