Лунная опера - Би Фэйюй

Лэ Го понятия не имела, где именно все это случилось, скорее всего, где-то на краю света. Все казалось нереальным, как сон. Они снова возвратились в город, Лэ Го стояла на улице, которая вела к ее дому. Ночная жизнь уже давно угомонилась, с придорожных фонарей лился приглушенный желтый свет. Эта дорога была уже такой изведанной, реальной, не в пример снам. Казалось, что любовное приключение, которое она только что испытала, произошло тысячу лет назад. Все еще пребывая в грезах, Лэ Го направилась домой, где ее ждало неожиданное пробуждение.

Муж и дочь уже спали. Лэ Го открыла дверь. Стоит только женщине завести связь на стороне, как она тут же начинает все оценивать критическим взглядом. Дома теперь все вызывало отвращение, на кухне беспорядок и вонь, затхлый запах волнами распространялся по квартире. Лэ Го зашла в ванную и аккуратно защелкнула дверь на щеколду. Сев на крышку унитаза, она вынула из кожаной сумочки под крокодила белый конверт, тот, что пожаловал ей директор Ма, перед тем как они расстались. Словно опытный герой-любовник из кинофильмов, директор Ма предупредительно сказал, чтобы она вскрыла конверт дома. Сидя на унитазе, Лэ Го поигрывала сжатым в руках конвертом, предполагая, что внутри лежит любовное послание. Боясь издать малейший шорох, она зажала конверт между пальцами и осторожно разорвала. Из него выглядывали сотенные купюры, она пересчитала два раза, всего восемь штук. Лэ Го не сразу поняла. Пересчитала снова, восемь купюр. Процесс осознания сопровождался у Лэ Го одновременно чувством внезапной опустошенности и приступом ярости. Скомкав конверт, она кинула его на кафель. На кровати заерзал муж. Лэ Го быстренько подняла конверт, вытащила из него деньги, положила их под рулон розовой туалетной бумаги, после чего заново свернула в несколько раз конверт и бросила в унитаз. Она потянула за ручку сливного бачка, и конверт, описывая круги, смылся. Лэ Го приподняла рулон бумаги, теперь ее гнев, который вспыхнул, когда она только-только обнаружила восемьсот юаней, казался явно преувеличенным, ничего тут смертельного и критичного не было, эти деньги она могла принять, она их заслужила и теперь даже радовалась. Разделив деньги на две части, Лэ Го рассовала их по разным карманам, подняла голову и неожиданно увидела себя в зеркале. Зеркальную поверхность заволокло паром, отчего ее отражение выглядело размытым и неузнаваемым из-за пестрых слившихся красок. Лэ Го протерла зеркало, в нем отчетливо проступила половина ее лица с тем выражением усталости, которое проявляется после интимной близости. Рябь на зеркале только усиливала впечатление, отчего на лице Лэ Го совершенно безосновательно вырисовывалось куда больше навеянных смыслов.

Только утром в субботу муж Лэ Го Гоу Цюань понял, что жена так и не приходила домой. Неопровержимым фактом была пустая подушка слева от него. Гоу Цюань всегда отличался крепким сном, стоило ему только лечь, как он тут же начинал сопеть. Его здоровый сон весьма соответствовал деревенскому происхождению. Из-за этого Лэ Го называла его не иначе как свином.

Гоу Цюань встал с постели не сразу. Он снял с подушки длинный волос Лэ Го и стал накручивать его на указательный палец. Итак, Лэ Го не приходила. Она не вернулась и днем. И весь этот день Гоу Цюань провел в раздумьях, отбрасывая одно и придумывая другое. На этот раз он уж обязательно проведет допрос с пристрастием и уж точно, не стесняясь в выражениях, устроит настоящий разнос. Где это можно так работать? Что это за работа такая, чтобы проводить вне дома ночи напролет? В душе Гоу Цюаня бушевал огонь, но внешне он оставался более чем хладнокровным. Ведь их дочь уже не маленькая, и если ей откроется неприглядная правда, то это будет катастрофой. В течение всего дня Гоу Цюань никак не проявлял своего смятения и не заводил с дочерью разговора о ее матери. Но девочка была умной, а детская сообразительность иногда может стать бедствием для семьи. Эта маленькая командирша пионерского отряда чутко улавливала настроения, а потому сама про мать не спрашивала. Ее взрослость не по годам, внимательность к словам и поступкам только усиливали душевные муки Гоу Цюаня и пугали его, он даже не осмеливался посмотреть дочери в глаза. Нарочитое спокойствие девочки говорило о том, что ей ничего не известно и что в то же время ей известно абсолютно все. Их дочь всегда отличалась робостью, ей не требовалось быть многословной, чтобы выразить мысли, все и так можно было прочесть по ее глазам. Продержавшись целый день, дочка наконец бросила на отца косой взгляд, она проголодалась и попросила отца приготовить хоть какой-нибудь ужин. Гоу Цюань достал из холодильника кусок колбасы и включил для дочери телевизор. На экране появился одетый в бордовый костюм диктор, передавали местные новости. Гоу Цюань мельком взглянул на экран и, развернувшись, отправился в кухню. Дочь видела, что папа чем-то озабочен, словно кто-то взял и стер ластиком все эмоции с его лица. Пока девочка грызла в гостиной колбасу, Гоу Цюань бил о кухонный кран вареные куриные яйца. В это самое время все и раскрылось, именно с этого момента все в жизни Гоу Цюаня пошло кувырком. В новостях начали «критиковать проституцию», и тут в самом центре кадра прошла женщина с длинными, свисающими на лицо волосами, камера неотступно следовала за ней. На женщине была бесстыдная кожаная мини-юбка с расстегнутой сзади молнией. Тут исполнительница правопорядка потянулась, чтобы застегнуть молнию. И в это время дочь отчетливо опознала ту, что прикрывалась длинными волосами. Тыча куском колбасы в телевизор, девочка обернулась и смущенно позвала: «Папа…»

Когда Лэ Го вернулась домой, лицо ее было, можно сказать, суровым. Казалось, что она не выдержит и малейшего натиска, но вместе с тем в выражении ее лица присутствовала какая-то странная строгость. Лэ Го открыла дверь, бросила взгляд на телевизор. Он был включен, на экране что-то с чувством говорил телеведущий Чжао Чжунсян, рядом сидела растроганная до слез ведущая Ни Пин. Гоу Цюань и Цяньцянь не шевелились. Лэ Го быстро прошла через гостиную прямиком в спальню. Муж и дочь проводили ее взглядом. К счастью, Гоу Цюань не растерялся и спросил вдогонку: «Твоей маме уже лучше?» Лэ Го взглянула на дочь и с большой натяжкой ответила: «Лучше». Сказав это, она забралась на кровать и осталась там недвижимой. Гоу Цюань и Цяньцянь еще какое-то время сидели перед телевизором. Цяньцянь посмотрела на отца, потом очень осторожно встала и так же осторожно пошла спать. Такая предупредительность со стороны дочери разбила сердце Гоу Цюаню, он понял, что прошлого уже не вернуть и ничего исправить невозможно. Он безмолвно уставился на свои ноги, их словно плотно накрыло слоем пуха: вроде бы легкий, но он никак не стряхивался и не сдувался, будто совсем сбился и запутался. Телевизор все еще был включен, на экране по-прежнему с чувством говорил Чжао Чжунсян, а рядом с ним по-прежнему сидела чем-то снова растроганная Ни Пин.

Все смешалось. Как сказал Толстой, все смешалось в доме Облонских. В доме Гоу Цюаня тоже все смешалось. Он выключил телевизор, окинул инспекторским взглядом интерьер комнаты, все выглядело современным и стояло в ожидании жизни или забвения. Дома было тихо, даже чересчур тихо, в этом ощущался признак хаоса, его предвестник и высшее проявление. Все смешалось. Гоу Цюань вспомнил Толстого. Великий Толстой был настоящим гуманистом. Его печальный взор проник в каждую семью. Все смешалось. Бог сотворил человека, создал семью. А после забыл о своих творениях. А вспомнил о них Толстой. Все смешалось в доме Облонских.