Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Тащусь на кухню, открываю крошечный холодильник, а в нем почти пусто, если не считать каких-то склянок – я такое под страхом голодной смерти в рот не возьму, честное слово. Захлопываю дверцу и вижу, что к ней снаружи прилеплена бумажка, разграфленная цветными клетками, в которых что-то написано, примерно как для партии в бридж или типа того, а в одной графе сказано: «Завтрак: 1-й этаж, 7.00—10.00». И на том спасибо, хоть червячка заморить.

Распахиваю шкаф, но больше не жду, что одежда вылетит сама собой и на меня натянется. Не хотелось бы в этом сне носить чужие вещи, но выбора, похоже, у меня нет. Вообще-то я не брезгливый – микробы там и все такое, просто неохота даже во сне чужое нижнее белье надевать. Говорите, что угодно, мол, сноб, то да се – ну не могу я; и если хотите знать, наяву тем более чужие трусы не надену.

Достаю из шкафа какие-то вещи, одеваюсь. Рубашка в голубую полоску выношена, похоже, до состояния марли. Сначала я удивился, что вся одежда мне впору, но потом вспомнил, где нахожусь, и уже думаю, что ничего особенного в этом нет.

Туфли выбираю самые нейтральные, что не так-то просто: обувь сплошь стариковская; перед уходом предпринимаю безнадежную попытку пройти сквозь закрытую дверь.

Прикрываю за собой дверь и оказываюсь в коридоре. Насколько можно судить, это заведение – нечто среднее между больницей и гостиницей: ковры с густым ворсом, обои с крупным цветочным рисунком от пола до потолка. Единственное, что говорит в пользу больницы, – это поручень, который тянется вдоль всей стены к лифту.

Негромкая музыка провожает меня до лифта. В кабине всего три кнопки; нажимаю на ту, которая обещает первый этаж и завтрак. Сейчас поем, а после, наверное, похожу да осмотрюсь в этой шарашке.

Чувствую, лифт подрагивает; молюсь, чтобы не застрять. Это будет нечто: сперва застрять во сне, а потом в лифте. Смешно, казалось бы, только мне не до шуток. Со мной вечно какая-нибудь хренотень приключается.

Смотрюсь в зеркало, и рука невольно дергается вверх – убрать со лба прядь седых волос. На долю секунды я становлюсь самим собой, потому что это мой привычный жест, я постоянно волосы приглаживаю набок. Потом до меня доходит, что я – это реально я и есть, просто временно оказался по ту сторону.

Выхожу из лифта, сразу направо, потом – сам не знаю, с какой стати – уверенно поворачиваю налево, потом опять направо – и прямиком туда, где ждет завтрак. По дороге мне никто не встретился – похоже, еще слишком рано. Кстати, в этом сне я вообще не видел ни одной живой души – старушка в саду не в счет.

Захожу в утреннюю столовую и вижу, что я не один. В самом конце длиннющего стола замечаю пузатого старика. Зрелище уморительное. Живот у него такой толстый, что под столом не умещается. Бедняга вынужден наклоняться вперед и выгибать шею, чтобы дотянуться до еды, которая балансирует у него на вилке. Понаблюдал я за ним со стороны и сообразил, что его на самом деле затянул порочный круг. Чем больше он ест, тем больше жиреет и больше напрягается, чтобы снять с вилки еду; чем больше он напрягается, тем сильнее разыгрывается аппетит и нормальной порции уже не хватает. Я пока не знаю, как это все понимать, но не могу отделаться от мысли, что план, конечно, грандиозный: поместить меня во сне в такую богадельню, где обретаются одни старики. Кстати, это словечко – «грандиозный» – терпеть не могу.

Но раз уж я сюда зашел, надо пользоваться – судки с едой расставлены в шеренгу на длинной стойке. Накладываю себе полтарелки омлета. Сверху слой бекона; сбоку помещаю целую стопку тостов и чуть не килограмм масла. На запивку – высокий стакан апельсинового сока.

Спрашивается: куда бы сесть; свободных стульев масса, но проигнорировать толстяка будет невежливо, даже во сне. Делать нечего, направляюсь к нему. Ладно уж, лучше такая компания, чем никакой.

Завидев меня, он кивает, прямо как старый знакомый. Я отвечаю тем же, ставлю поднос на стол, но молчу. Век бы не слышал своего голоса, честное слово: как будто вот-вот сорвется.

Впервые в жизни я во сне так оголодал. Жадно набрасываюсь на тосты и яичницу с беконом, набиваю полный рот – и блаженствую. За минуту или около того, забыв обо всем на свете, умял все подчистую. Про старого толстяка, что сидит напротив, даже не вспомнил.

Надо же было так оголодать.

Позавтракал – и даже вроде как жар прошел.

Съел яичницу из пяти яиц, не меньше, умял штук пять-шесть тостов, отодвинул тарелку – и замечаю, что толстяк с любопытством за мной наблюдает.

А ты, К., обращается он ко мне, сегодня, как я вижу, в аппетите. Обычно тостик-другой поклюешь – и все. Что с тобой? Ночью марафон устроил?

И заходится утробным смехом, да так, что живот ходуном ходит вверх-вниз, вверх-вниз, аж стол трясется.

К чему это он – непонятно.

Старик, естественно, не в себе, но хотелось бы знать, к чему он клонит. А что, если в этой конторе – по заданию правительства или еще кого – ставят опыты над стариками, потому как нормальных, молодых людей трогать нельзя? Я сам читал – таких лабораторий полно.

Вглядываюсь в него и пытаюсь сообразить, не напоминает ли он кого-нибудь из моих приятелей или хотя бы случайных знакомых – во сне кто только не привидится. Ну, вы понимаете – люди, которые хоть как-то с вами соприкасались. Это может быть и закадычный друг, и почтальон, пусть даже временный, который всего один раз к вам приходил. Вот и гадай потом. Лицо у него одутловатое и как бы выходит из берегов, нависает над подбородком, стекает вниз; даже не глядя могу сказать, что из ноздрей у него торчат пучки волос. Я уже готов был отвернуться, да вовремя вспомнил, что в данный момент я и сам немолод, а со стариков что возьмешь? Забывают всякую такую муть – волосы в ноздрях подстригать и прочее. Смотрю я на него и стараюсь заглянуть под отвислую кожу, но хоть убей, не нахожу ни в лице, ни во всем облике ничего знакомого. Откуда он такой взялся – понятия не имею.

А дальше я делаю вот что: хоть и знаю, что нельзя при моем нынешнем состоянии, то есть при такой бессоннице, но встаю из-за стола, чтобы налить себе кофе. И точка.

Вы только посмотрите на этого кролика – юнец в стариковской шкуре, живет и в ус не дует. В каком-то смысле мне даже его жаль, и прежде всего потому, что его постигла такая судьба. Причем по моей вине. Нужно было еще тогда кое-что подправить. Но откуда мне было знать?

Если честно, не вполне понимаю, как это получается. Я просто не представляю, что с ними происходит, если их надолго оставить без присмотра, хотя все веревочки у меня в руках. Встречаются ли они с себе подобными, создают ли новые жизни, как заведено у нас с вами? Или просто дремлют внутри кокона, пока мы вновь не возьмемся за перо? Вопросов больше, чем ответов.

Знаю одно: необходимо подчиняться определенным правилам. Не я их придумал, но они существуют; приходится их соблюдать. Иначе все пойдет вразнос.

Судите сами, как это работает изнутри.

Главное правило, которое нельзя ни нарушить, ни обойти: здесь у каждого должно быть прошлое. На самом деле это везде так, но здесь – особенно. Если у тебя нет прошлого, то тебя попросту не существует. Следовательно, я вынужден дать ему точку опоры; я вынужден дать ему историю жизни.