Хозяин Проливов - Ольга Игоревна Елисеева

Сердце «амазонки» сжалось. Таким радостным она не видела царя никогда.

— Они не отпустят тебя домой, — осторожно начала женщина. — Они хотят твоей…

— Смерти? — «Живой бог» с детским любопытством уставился на блюдо айвы, над которым роем, вились мухи. — Они чуют мертвечину. — Царь выставил руку и быстрым движением поймал на лету особенно крупное и тяжелое насекомое.

Муха сердито жужжала у него в кулаке. Делайс прижал ее пальцами.

— Глупая, — сказал царь. — Вот она была свободна и летала, куда хотела. Теперь… — Он разжал кулак и, придерживая пленницу ногтями, к ужасу Бреселиды, оторвал ей крылья. — Теперь она никуда не может лететь. — «Живой бог» стряхнул несчастное насекомое на стол, где оно продолжало громко жужжать и даже подпрыгивать на брюшке. — А сейчас, — Делайс вновь подхватил искалеченную муху и, прежде чем Бреселида успела вскрикнуть, отправил себе в рот, — она снова свободна. — Царь без всякого видимого усилия проглотил насекомое.

Сотница в слезах бросилась из андрона.

— Молоде-ец, — раздался за спиной царя слегка подзабытый голос, в котором звонкость золотых колокольчиков сочеталась с совершенно ледяным тоном.

Делайс резко повернулся. На подоконнике, свесив одну ногу и обхватив руками другую, сидел золотой лучник. Вокруг него по полу шкурой леопарда скакали солнечные зайчики.

— И тебе не жаль ее? — осведомился гипербореец. — Она ведь искренне поверила в твой балаган.

— А что мне еще остается делать? — огрызнулся Делайс. — Ты обещал помочь. Исчез. А когда я сам все устроил, являешься и начинаешь упрекать меня в бессердечии!

— Тихо, тихо! — Феб, смеясь, поднял обе ладони вверх. — Я же не виноват, что вы, смертные, так быстро живете! Я оставил тебя размазанным, как каша по тарелке, отлучился к родным в Гиперборею поплясать и выпить, возвращаюсь, а ты уже нагородил стену вокруг порта, устроил заговор и убил главную жрицу. Не многовато ли, мальчик?

Аполлон соскользнул с окна, прошел к столу и уселся на складное кресло.

— Угощаешь? — Он налил себе вина. — Ну, что, каково жить в шкуре бога?

— Мне надо исчезнуть отсюда, — угрюмо заявил Делайс. — Твоя флейта не умиротворила жриц Триединой. Они жаждут снести мне голову аж в Долине Духов.

— Какие церемонии! — Феб чуть не поперхнулся. — Что ты еще натворил?

Царь медленно разломил айву.

— Я безумен, — нехотя признался он. — На самом деле. Это не балаган.

Феб по-волчьи прищурился и внимательно всмотрелся в лицо собеседника. Делайсу показалось, что жаркий свет проникает ему сквозь кожу.

— Да, это так, — сказал лучник. — Наклонись сюда, мальчик, я должен понять, насколько сильно Триединая вгрызлась в твою душу.

Царь повиновался, и сияющие пальцы Феба легли ему на лоб. Несколько минут Аполлон молчал.

— Мои дела плохи? — не выдержал Делайс.

— Не так уж, если ты можешь говорить со мной, — покачал головой гипербореец. — Хотя я чувствую пустоту и тяжесть. У тебя провалы памяти?

— Скорее затмения, — поморщился Делайс. — Наползает какая-то муть. Ничего не вижу. И ничего потом не помню.

— В остальное время ты притворяешься, — уточнил Феб.

Царь склонил голову.

— Мне нужно бежать отсюда, — упрямо повторил он. — Мои войска в горах. Я должен добраться до них.

— С безумной головой? — Губы Феба сложились в усмешку. — С каждым днем мути, как ты говоришь, будет все больше и больше. Темнота пожирает твой разум. Скоро ты уже не сможешь отличить игру от реальности, как день от ночи.

— Но ты же поможешь мне? — взмолился царь.

— Я попробую, — с расстановкой сказал Аполлон. — Только попробую. — Он поднял руку, останавливая преждевременную благодарность. — Даже я недостаточно силен, чтоб выступать против Трехликой.

— Поиграй мне, — устало попросил царь. — Когда-то вся боль уходила от твоей музыки.

Аполлон знаком указал измученному Делайсу на ложе. Нежная мелодия зазвенела сначала глухо, как скворец, прочищающий горло, а потом все звонче и звонче, прогоняя из комнаты безумного царя страхи и тоску.

«Я бедный Марсий, верный слуга Триединой.

Мне одному она открывала свои тайны.

Но молчала о том, кто сделал ее.

Я знаю все о ветре.

Я знаю все о деревьях.

Я знаю все о земле.

Но я ничего не знаю о Триединой.

Ибо это есть тайна тайн. Пуповина мира.

Кто посмеет развязать ее?»

— Марсий! Эй, Марсий! — Феб тряс дерево так, словно собирался сбить голову-оракул на землю. — В чем главная тайна Триединой?

— А? Что? — Отрезанная голова разлепила ссохшиеся веки. — Кто посмел тревожить мой сон? — начала, было, она. — А, это ты. — Выражение лица рапсода сделалось скучным. Бездарный бог бездарной музыки.

Феб засветил ему булыжником в глаз.

— Отвечай, чучело, а то собью, как переспелую грушу!

— Висит груша, нельзя скушать, — дразнился Марсий. — Что ты мне еще можешь сделать? Глупый лучник, возомнивший себя поэтом! Ты хоть одну строчку сам написал? А знаешь почему?

— И почему? — раздраженно спросил Феб, вынимая из-за спины лук и прицеливаясь.

— Потому что поэтическую одержимость дает Великая Мать, — как младенцу, объяснил Марсий. — И ты был одержим, когда убивал по ее приказу. Ты чувствовал поэзию смерти. Вдохновение смерти. Свободу смерти. — Рапсод хихикнул. — А когда стал дуть в дудку или складывать слова, все кончилось. Каждому свое, Феб. Ты убийца.

— А ты, значит, поэт? — угрюмо осведомился Аполлон.

— Ясное дело, — согласился Марсий. — Иначе я бы не торчал здесь и не прорицал…

— Завидная участь, — поддразнил его лучник. — Шкуру с тебя содрали, голову насадили на кол. И это в благодарность за верную службу?

Рапсод насторожился.

— Что ты имеешь в виду? — Он чувствовал подвох.

— Так, ничего. — Лучник повернулся к дереву спиной, словно собираясь уходить. — Боги на Олимпе бросали жребий, кого из земных поэтов вытащить из Аида и заставить услаждать их слух на пирах. Я мог бы замолвить за тебя словечко…

— Э-э-э! Мышиная чума! — Марсий завопил бы во все горло, если б оно у него было. — Я что тут, до скончания времен должен торчать и пугать ворон?

— Я думал, ты прорицаешь, — меланхолично отозвался Аполлон.

— Послушай, лучник, — взмолился Марсий. — Ты все-таки виноват передо мной…

— Ты мне уже отомстил, — возразил гипербореец, присев на камень и нарочито долго вытрясая из сандалии камешки.

— Да! Но ты выкрутился! — вспылила голова. — А я не могу даже прогнать дрозда, если он вздумает меня обгадить! Аполлон, приятель, вытащи меня отсюда! Ведь должна же быть у тебя совесть!