Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона - Мария М. Павлова

Павел отхлебнул из кружки и продолжил:

«Поначалу Томас был со мною очень сдержан и мил. Но иногда позволял себе ах… целовать мои запястья чуть повыше перчатки. Ох уж эта европейская галантность, у меня до сих пор жар в груди от таких вольностей. Однажды в Летнем саду я прочла Томасу стихотворение Баратынского. Мой английский, конечно, неплох, но такой реакции я не ожидала. Он был в восторге от стиха и просил меня почитать еще. Я в душе поблагодарила Роуз Метьюз, нашу классную даму, за то, что она заставляла нас учить современную русскую поэзию, и прочла ему еще два стиха… Пришлось пообещать господину Эдисону вечер поэзии в гостиной при свечах. После ужина мы остались одни… и Томас… поцеловал меня, не дослушав стихотворения Вэйтса. Тогда я прочла ему новомодного Пушкина, которого, втайне от маменьки, дала мне переписать из своей тетрадки Оленька Воронцова. Мне так хотелось затушевать возникшую от поцелуя Томаса неловкость… он нашел стих чрезвычайным frivolite… губы мои дрожали, когда я читала ему это:

Эл был очень взволнован. Он попросил разрешения закурить и задумчиво выдохнул под потолок синий дым французской папиросы. Боже мой… как он был хорош и несчастен…

— Эжени, я недавно потерял мою Мери, бедняжка, она умерла… — проговорил он прерывисто.

Сердце мое разрывалось от сочувствия и нежности к нему. В сумраке гостиной все поплыло перед моими глазами. Огонь в камине трепетал, вытягивался в тонкие оранжевые полосы и исчезал в трубе. Мятущаяся тень Эла дрожала на папенькином гобелене, среди фамильных клинков и аркебуз, профиль его плыл в дыму папиросы, душа моя тянулась к его душе, и не было такой силы, чтобы отвратить меня от него…

Если бы я знала, чем все закончится для меня… Поздней осенью 1881 года мы с Элом уехали в Париж…»

— Паша, ну надо же. — Маша встала и прошлась по кухне, энергично развернувшись у окна. — Я-то думала, что все они, жившие в то время, были не совсем такие. Более возвышенные, что ли… Ну, читай дальше! — И Маша снова уселась на кресло.

«…Париж, Сен-Жермен! Томас! Сам Господь снизошел к нам с небесной выси и поселился на долгое время в нашем маленьком домике…

На берегу Сены в виду отслуживших свое причудливых барж, навеки вставших здесь на якорь, Томас представил меня Анри Медону. Это парижский клошар. О волшебный Париж! Даже бездомные здесь пахнут как-то по-особенному… рыбой, свежим ветром… Анри предложил Томасу раритетную книгу «Язык цветов» madame de la Tour. Книга очень увлекла нас, и часто вечерами мы с Томасом усаживались на веранде и прочитывали удивительные вещи. Оказывается, фиолетовая сирень символизирует смерть! А белая — первую любовь. Томас целовал меня, и запах белой сирени, во множестве растущей в милом моему сердцу Сен-Жермене, кружил мне голову… А пуще всего Томас полюбил экзотическую geranium, символ аристократизма… А мне, стыдно признаться, очень нравились лютики. Они символизируют… ребячество. Ах, как я была с ним раскованна… Никогда больше, ни с кем… милый Томас!»

— Паша! А пращурка-то твоя была… хмм… ты не в нее такой… пылкий?.. — вклинилась Маша. — Прямо так живо все это я себе представляю! Никогда бы не подумала, что старые дневники… Ужас как интересно! — Маша прижалась к бедру Павла и замерла. Он, тоже немало впечатлившись, погладил жену по голове:

— Теперь я понимаю, что испытывала девушка, переживая свою первую любовь!

— И, похоже, последнюю… Какое-то во всей этой истории острое предчувствие печали…

— Да… что-то здесь очень уж… А ведь это моя родная кровь! — Павел в экстазе поцеловал старую тетрадь и… оглушительно чихнул. Маша расхохоталась. «Как быстро женщины переходят от лирической меланхолии к веселью», — успел подумать Павел, но Маша тут же взяла себя в руки.

— Читай, милый, читай! — нетерпеливо затеребила она мужа и снова уперла кулачки в подбородок, устремив на Павла глаза, полные ожидания, любопытства и сопереживания женской судьбе незнакомой ей соотечественницы, жившей много десятилетий тому назад.

«“…Моя камелия!” Так назвал меня Томас. Я тайком заглянула в книгу цветов и нашла там, что камелия означает непревзойденное превосходство. Этой ночью, назвав меня камелией, Томас пришел ко мне в спальню в расстроенных чувствах. Дела на его заводе шли плохо. Он жаловался на трудности с редким металлом вольфрамом. Я постаралась, как смогла, успокоить его и до самого утра не выпускала из своих объятий. Утром, пока он спал, я распорядилась, чтобы поставили самовар, и собрала букет камелий. Наша горничная Эсмеральда принесла также тюльпаны и розовые анемоны. Она была рада угодить нам и весело щебетала, окаймляя камелии этими цветами. Много позже я узнала, что тюльпаны и анемоны — классические викторианские цветы горя и смерти, болезни и запустения… Милый Томас, нам с тобой чуть-чуть не хватило уютных вечеров вдвоем, чтобы дочитать «Язык цветов» до этого места. Видимо, такова судьба…

Несколько дней мы добирались до Pierre-Saint-Martin. Это почти на границе с Испанией. Милая деревушка с пасхальными козочками на изумрудной травке. Пикники там незабываемы. Пусть тот, кто читает эти строки, не думает о нас с осуждением. Мы были помолвлены! Томас захватил с собой «Песнь песней» Соломона и смущал меня цитатами…

«Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями».

Козочки смотрели в нашу сторону и тоненько блеяли, смущая меня еще более. Несносный Томас, он как будто не видел этих маленьких les biquettes и сладко терзал мне душу:

«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».

Потом, когда дела на заводе поправились, Томас затеял небольшое путешествие в Версаль. В свою очередь, я захватила Послание к коринфянам. Теперь пришла пора Томасу краснеть и опускать очи долу. Досталось и его отросшим за лето волосам, а в помощь мне — стих четырнадцатый из одиннадцатой главы:

«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?»

Третьего дня мы прокатились по Rue de la Ре и остановились у Вандомской колонны. Высота ее завораживала.

— Тридцать метров сплошного металла составляет этот фаллический символ победы в битве под Аустерлицем. Отлит из пушек побежденных! — с пафосом в голосе произнес Томас, ввергая меня в краску. Потом были сады Тюильри, разрушенные республиканцами и превращенные в парк. Томас взял меня под руку, и мы имели promenade вдоль Сены. А вот и милый крошечный bateau Mouche, пыхтящий по волнам. Мы едва втиснулись на его маленькую палубу. Томас увлек меня к подножию холма Montmartre, и мы, счастливо смеясь, плелись, влекомые любопытством неофитов, к церквушке Sacre cur.