Иногда промелькнет - Валерий Попов

Потом мы с Игорьком, давясь хохотом, шептались в кухне (женщины, наверное, возмущённо прислушивались, а может быть — спали… да нет — наверное, вернее всего — спали!). Фамилия моей знакомой совпадала с названием одной знаменитой московской площади (на букву Л), что дало нам с Игорьком почву для бесконечных, изматывающих импровизаций!

Через пару дней Игорёк вдруг резко сказал, что наложниц пора менять — народ может быть недоволен, и у меня появилась некая Дэя — женщина более чем среднего возраста, высокая и пышная, в богатом складчатом платье. На её слегка повреждённой, чуть скрюченной руке висел чёрный лаковый ридикюль. Считалось, что мы подавляем женщин нашим великолепием и остроумием и они в упоении предаются нам, каковы были их подлинные ощущения — узнать не суждено.

Скорее мы услаждали тогда наше тщеславие, а не что-то ещё… Ночь в городе Хвалынске. Непроницаемая южная тьма, на ощупь находится дверь, громкий скрип. Глубоко вдохнув, я выхожу на улицу — неожиданно оживлённую для столь глубокой ночи: оказывается, дали воду после почти недельного перерыва. Плеск (и блеск) воды в темноте, счастливые голоса.

Вернулся я в Ленинград уже полностью уверенный в своих чарах — усилия и стремления не пропадают, сбываются почти всегда. Помню, в разгаре дня я поднимался по мраморной лестнице и звонил в дверь профессора Захарченко. Открывала низкая, полная блондинка — домработница (профессура вся была на работе). Мы спускались с ней по лестнице, и я, весело балагуря, выпрастывал её замечательную, клейко пахнущую молоком грудь… Во, прогресс!

Ну, естественно, и прочие широко задействованные дела уверенно разрастались. Красновские — и уже не красновские, а мои знакомые снова и снова вели меня в какие-то гости. И вот — всего с какого-то десятитысячного раза — колоссальный успех: после глухих переговоров в коридоре всё уходят, а я остаюсь. Остаюсь! Входит хозяйка Роза, татарка, слегка почему-то мрачновато смотрит на меня. «Мамочке звони!» — закуривая, грозно приказывает она. Я лечу в коммунальный коридор, срываю трубку и абсолютно блистательно что-то рассказываю моей маме — полный порядок!

Роза молча рассматривает меня, уже лёжа. Дикие косые глаза, кудри по плечам, гладкие ноги верховой наездницы. И — сладостный провал. Почему было столько трудностей и страхов? Оказывается — каждая часть тела, каждая клеточка всё уже знает, что надо ей!

Утром я слегка уже снисходительно говорю Розе: «Ну что… послезавтра зайти?»

— Не надо заходить! — свирепо говорит Роза. — Ты мне не понравился — слишком грубый!

Я — «слишком грубый»?! Да для меня, вчерашнего пай-мальчика, лучшего комплимента просто не найти!

Потом я являюсь в школу и вижу, как все неуловимо изменились… Я вдруг не могу оторвать взгляда от Иры Роговой, кушающей яблоко… как блестят и двигаются губы, тускло поблёскивает, шевелится язык. И ей уже объяснять ничего не надо — она смущается и резко отворачивается…

Должен отметить, что никуда я не «пал», напротив — десятый класс — год наибольшего взлёта моей жизни: золотая медаль.

А в классе появилась новая ученица — Ира Немилова (говорят, завучиха взяла свою племянницу, чтобы тянуть на медаль…) — высокая, чёткая, веснушчатая, гибкая — как плавно она изгибается, обходя углы парт, как бы рассеянно уклоняясь от корявых протянутых рук школьных хулиганов, как бы не замечая их, устремляясь с загадочной улыбкой куда-то далеко…

Помню, как угнетало меня ощущение тёмной бездны, которая окружает маленький островок твоей жизни. В девять лет я попал со знакомым рыбаком, другом отца, в ночную Ладогу — и как-то на всю жизнь оцепенел от той бескрайней тьмы, что открылась передо мною — тьмы, в которой ничего нет. Тьма эта переходила в бескрайнюю тьму неба, а та, в свою очередь, — переходила во что?

С тех пор этот страх не уходил из души… но и должен ли он уходить? Тот, кто не помнит о тьме — ценит ли по-настоящему свет? Днём этот гнетущий страх удавалось вытеснить, забыть — но ночью, особенно в тяжёлые, гнетущие часы!.. Такими ночами я сидел в постели — и даже знакомые двери в конце комнаты смотрели таинственно и враждебно… они притворялись дверьми, а на самом-то деле — кто они? Особенно страшно делалось тогда, когда было ясно, что и в дневной-то жизни ничего радостного тебя не ждёт, что вся дневная жизнь — страдания и обман, а истина — лишь вот эта тьма, которая спокойно ждёт того момента, когда она поглотит тебя!

…Ты проболел месяц, и за это время все забыли о тебе — и так-то ты никому особенно не был нужен, а сейчас тебя просто нет, ты исчез, ты забыл те манеры и речи, которые нужны, чтобы тебя приняли за своего — теперь тебе своим уже не быть, теперь твоё появление среди людей будет встречено в лучшем случае равнодушием, а то и со слегка презрительным изумлением… а это ещё кто такой пришёл и что-то говорит? Чтобы быть среди людей, надо всё время что-то делать и говорить, быть видимым — а я выпал, отстал — наверное, навсегда. И там всё плохо, а здесь — ужасно. Единственное, что реально — эта равнодушная темнота — и всё, хватит юлить, прятаться под одеяло: наберись хотя бы смелости посмотреть на неё, почувствовать… но она страшна тем, что её невозможно понять, она гораздо глубже наших мыслей и ощущений… Ведь где-то там, в ледяной страшной дали, должна же быть последняя планета, она висит на краю невообразимой тьмы, но если мыслью, самой быстрой стрелой, пролететь и эту тьму — должен же быть у неё край? А что за краем? До чего это страшно!.. И там страшно, и тут — оказаться завтра среди хулиганов, которые только издевательствами ответят тебе, если ты расскажешь им про страх перед бесконечностью! Где страшнее? И там, и там!

Тяжёлые вздохи в ночи… потом погружение во тьму, неспособность больше бороться с ней своим вытаращенным, измученным взглядом… погружение во тьму — и моё внезапное как бы появление в нашем переулке, светлом и чистом, но почему-то абсолютно пустом… ощущение кошмара, ужаса вовсе и не прошло, но почему-то даже усилилось. Я иду по гулкому переулку… что приводит меня в такой ужас? Я медленно, в предчувствии страшного, поднимаю голову: по синему, яркому небу несутся празднично-белые, но абсолютно квадратные облака! Абсолютно одинаковые, в почти шахматном порядке. Что произошло?!

Словно тонущий, уже утонувший, я каким-то диким усилием выныриваю из этого сна… прерывисто дыша, сижу на кровати… но я ещё там. Сон тот важнее всего того, что я в последнее время видел и слышал. Действительно, по какой счастливой случайности летят над нами пока привычные облака, летом не замерзает река, не засыпает города снег — но кто нам обещал, что так будет всегда? Спокойное течение нашей жизни — это так, необъяснимый подарок, а может, наоборот, — издевательство тьмы над нами, оттягивание конца? И квадратные облака — это так, лёгкое предупреждение о том, что обольщаться не надо, что может внезапно и необъяснимо наступить всякое, и тот, кто не ощущает ужаса и тревоги, — полный осёл.

Но господи, господи, как завтра утром идти мне с этими чувствами в класс, где котируется лишь развязная тупость? Удастся ли притвориться «ихним» — и сколько ещё предстоит притворяться? Тоска, тоска!