«Что есть истина?» Жизнь художника Николая Ге - Владимир Ильич Порудоминский

своих вдохновенные речи своего поэта». Суворин говорит правильно, но его слова не имеют отношения к Ге. Всякое изображение Пушкина и Пущина было изображением новой, исполненной надежд России 1825 года, но ведь мало в искусстве ч т о, а важно и к а к.

Суворин чрезмерно поднял «Пушкина в Михайловском». Надо соотнести картину с творчеством и возможностями Ге. Картина имела даже успех, но не тот, к которому привык Ге. Хвалебные отзывы вялы, безжизненны: «Картина имеет много достоинств, но не чужда и недостатков…» Она понравилась, но «не затронула», – тут Стасов прав. А Ге привык «трогать», даже когда не нравится.

Это теперь «Пушкин в Михайловском» кажется специально созданным для хрестоматий. Ге замышлял картину – с монахом или без, – конечно, острой, т р о г а ю щ е й. Он имел основания надеяться – упоминания о 1825 годе по-прежнему будоражили мысль. В 1875 году исполнилось полвека со дня восстания на Сенатской площади. Так что картина вроде бы опять «юбилейная».

В 1859 году журнал «Атеней» напечатал «Записки о Пушкине», написанные «другом бесценным» поэта, декабристом Иваном Ивановичем Пущиным. Цензура их исказила и обкорнала. Вмешался Герцен – и поместил в «Полярной звезде» исключенные цензурой отрывки. Так что и от новой картины Ге тянутся корни к Герцену.

В начале семидесятых годов появились книги П.В. Анненкова – «Материалы для биографии Пушкина» (второе издание) и «Пушкин в александровскую эпоху», работа А.Н. Пыпина «Очерки общественного движения при Александре I». Был объявлен конкурс на проект памятника Пушкину (Ге участвовал в конкурсе). Любовь к Пушкину, к его поэзии как бы воспламенилась с новой силой. Неспроста это. После известной статьи Писарева: «Пушкин и Белинский» – «В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора… совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века», – статьи, которая на годы отвлекла взоры общества от Пушкина, великий поэт вновь оказался современным и нужным. Всеобщее внимание к Пушкину питало замысел картины.

…Январь 1825 года. Пушкин и Пущин. Пушкин и декабристы.

Ге открыл записки И.И. Пущина:

«Я привез Пушкину в подарок Горе от ума; он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух…»

Зритель заметит на картине эту самую чашку кофе.

Ге, когда объяснял картину (он даже ее объяснял!), утверждал, будто Пушкин читает привезенный Пущиным Устав Северного общества.

Неизвестно, много ли открыл Пущин своему другу. В «Записках о Пушкине» говорится, что почти ничего не открыл. «Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь», – сказал Пушкин…

Но пусть у Ге были на руках верные, утраченные со временем свидетельства, пусть он знал – Пущин доверил, все рассказал поэту. Устав дал прочитать, – что оттого?..

Что оттого, – если Ге уверял знакомых, будто Пушкин читает Устав (в декламационной позе, при няне с чулком), а знакомые и незнакомые были уверены, что «Горе от ума». От объяснений Ге дух декабризма не ожил в картине.

Герцен, печатая Пущина, иллюстрировал историю, а Ге всего-навсего иллюстрировал Пущина.

Усердный труд и чувство истории

Он трудился старательно.

Ге вообще старательно трудился над историческим материалом. «Рьяно и усердно», по определению Стасова.

Когда писал «Петра и Алексея», изучал прижизненные портреты – живописные и скульптурные. Пробрался даже в закрытые комнаты Зимнего, чтобы увидеть нужный портрет царевича.

Для «Екатерины II» он снова копировал портреты: лица, составившие на полотне толпу, написаны с изображений екатерининских вельмож; архитектура, мебель, костюмы – все ему было необходимо! Траурное одеяние самой Екатерины Ге взял, видимо, с портрета, рисованного Чемесовым. Рисунок сделан по заказу Потемкина – государыня очень нравилась ему в трауре.

Сохранилось свидетельство самого Ге о работе над историческими источниками. В1875 году он собирался написать несколько «священных изображений» для Храма Спасителя. Среди них было «Благословение преподобным Сергием Великого князя Дмитрия на брань против татар». Ге не знал, поручат ли ему работу, а потому «должен был, по краткости времени, ограничиться следующими источниками: Житие преподобного и богоносного нашего Сергия Радонежского 1853 из Троице-Сергиевой лавры, История Государства Российского Карамзина с полными примечаниями 1842, История России С. Соловьева, История в Жизнеописании ее главнейших деятелей Н. Костомарова. Знакомство же с источниками, которыми я мог бы воспользоваться только на месте действия, я отложил до времени исполнения предварительных работ»…

К работе над «Пушкиным в Михайловском» Ге готовился особенно тщательно. Копировал знаменитый, кисти О. Кипренского, портрет поэта, в семье Данзасов изучал гипсовую маску Пушкина. Ге и в Михайловское отправился – смотреть «опальный домик» и Тригорское посетил, где застал в живых пушкинских соседок – они ему рассказали, что и как было, какая обстановка, одежда, все подробно. По дороге он писал пейзажи – Святогорский монастырь, могилу поэта. Но ему мало. У петербургских друзей увидел стол и кресла двадцатых годов – набросал. Заметил подходящую ширму – тоже зацепил. Печку отыскал в квартире Пармена Забелло. Как сорока в гнездо, тащил в картину что под руку попадалось. Словно верить себе перестал – разве не он с одного раза принес в голове из Петергофа целый кабинет петровского времени!

В картине «Пушкин в Михайловском» много всякого и нет главного. Три фигуры разделены вещами, которые существуют сами по себе и не служат людям. Вещи требуют пристального разглядывания; поначалу же кажется, что холст пустоват, не заполнен, что фигуры следовало бы сдвинуть поближе, а то они как-то разбросаны среди вещей по слишком просторной комнате. Картина не сосредоточена, не «собирает ум». Как далеко это от «Тайной вечери», где художник сумел в тесном углу усадить Христа со всеми апостолами.

Историк, возможно, отметит полную достоверность каждого предмета, перенесенного на полотно. Но историческая картина – не выставка предметов той или иной эпохи. Черепки, даже тщательно, по счету, подобранные, – не кувшин. Их надо подогнать один к другому, соединить, замазать щели. У кувшина своя «живая форма», своя цельность; целый кувшин можно наполнить.

Историческая картина начинается с целого: в художнике рождается чувство Истории, захватывает его.

Он не таскает из прошлого материал по кусочкам – он уходит в прошлое или прошлое живет в нем, – они сплавлены воедино. Так, Ге в Петербурге семидесятых годов девятнадцатого столетия видел и чувствовал повсюду Петра, его реформы. Когда он отправился в Петергоф за кабинетом, кувшин уже был готов в его воображении. Недоставало одного черепка – он его принес и безошибочно вклеил на место.

Путь от «Петра и Алексея» до «Пушкина