Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

– Да ешь ты, окаянный, – не вытерпев, вмешалась Агафья, – эк возбудился, как шайтан! Ешь! Тебе бы только стрелять да вешать! Картошка вон тебя ждёт!

Шаги Агафьи простучали точно в пустоте. Потом стало слышно ржание коней за окном. Зашипело что-то на плите.

– Ну, так вот я с каким предложением, – после некоторой паузы, прожевав, опять заговорил Щетинкин. – Было бы неплохо, если бы всё ж таки и священники переходили на нашу сторону… Народ бы тогда в массе своей поверил бы нам, а вождей наших возвёл к апостолам. И крестьяне активнее бы оказывали нашей армии поддержку… Переходите к нам, Филарет Ефимович, вы смелый человек, честный, я всё это сразу понял, такие и нужны нам…

Выпал из руки отца Филарета носовой платок, и Юлия каким-то другим слухом уловила почти бесшумный его полёт и невидимое падение.

– Отвечу вам откровенно, ничего не утаивая, Пётр Ефимович. – Голос отца звучал всё дальше и дальше, точно уходя в чёрную пещеру. – Всю жизнь я считал своим долгом нести веру как единственное спасение от озверения человеческой души, но сам не веровал… И вдруг недавно точно озарило меня: я поверил. Понимаете, Пётр Ефимыч, я – священник! поверил в Бога! И теперь… – Отец точно всхлипнул, и Юлия, до слуха которой неожиданно донёсся это слабый и какой-то стыдно-человеческий звук в пространстве бесчеловечной власти тёмных подземных сил, села на кровати, охваченная уже не страхом, а ужасом… – Я верую. И идти с вами потому не смогу. – Голос словно снова приблизился.

…ощущая себя бегущей по тонкой нити над пропастью…

…пропастью, пропастью, пропастью, пропастью…

…пастью.

– Что ж… – Щетинкин поднялся, задвинул стул, на котором сидел. С минуту помолчал. И эта бесконечная минута вдруг загорелась словом «Голгофа». Но – погасла. – Оставайтесь. Спасибо за гостеприимство, – кашлянул. – Мы в вашем селе на ночь не встанём, сейчас снимаемся и идём дальше, на Минусинск, так что, может, и не свидимся больше, – он едва заметно дёрнул плечом, и по лицу его прошла судорога боли, – отец Филарет.

Рассказ о жизни инородцев Минусинского края

Старик Сарых только что проснулся. Всю эту ночь ему что-то плохо спалось. Ему приснился страшный сон. Он видел, что будто бы ходил в тайгу на лыжах на охоту и встретил Таг-Эзи[2], который за что-то грозил ему. Проснувшись, Сарых думал, чем это он прогневил Таг-Эзи. Кажется, он все делал, чтобы задобрить его: всякий раз, отправляясь на охоту, Сарых доставал с передней полки в юрте тюстеры[3] и кормил их очень вкусной патхой[4], отчего они делались с каждым разом все грязнее и грязнее; он не пропускал ни одного горного жертвоприношения, которое ежегодно совершалось в Ас-пильтирне[5] или в каком-нибудь соседнем але[6]. За что же рассердился на него Таг-Эзи? С этими беспокойными мыслями он встал со своего ложа и подошел к потухшему костру, разложенному с вечера посреди юрты. Не торопясь он добыл из кремня огня и стал раздувать искры. Лоскут бересты закрутился на них и вдруг затрещал и загорелся светлым огоньком. Сарых подложил к бересте несколько прутьев талины, и через две минуты синий дымок потянулся к чистому утреннему небу из юрты Сарыха через тюндюк[7]. У Сарыха першило в горле. Он почерпнул воды, но прежде чем испить, плеснул немного на огонь: иначе нельзя – От-Эзи[8] рассердится и как раз еще подпалит его юрту.

Сарых вышел на двор. Солнце только что взошло, и от утренних лучей его юрты Ас-пильтирна бросали красивые тени. Ал просыпался. Все юрты одна за другой закурились. От Агыбана[9] веяло прохладой. Ахсас[10] весело журчал. Сарых вдохнул своей старческой грудью. Там что-то скрипело. И немудрено: уже семьдесят пять зим и семьдесят четыре лета прожил на белом свете Сарых. Было время, когда и он был молод, здоров и силен. У него были черные кудри. А теперь от них остались жалкие клочья седых волос. А как зорки были его глаза! Он видел, когда на вершину Сохчаха[11] забегала коза. А теперь глаза его постоянно слезились, потускнели и плохо различали предметы на расстоянии нескольких саженей. Но всего крепче были его ноги. Никто не мог угнаться за ним во время охоты. А теперь он ходит всегда с бадогом, да и то принужден останавливаться через несколько десятков саженей. Но Сарых не любит сидеть дома, он не выносит бездеятельности. Он не может уже ходить на охоту в тайгу, но он может пасти овец. Вот и сегодня, как вчера и третьего дня и давно уже, он погонит овец на соседние к Ас-пильтирну горки и холмы. Сарых вернулся в юрту. Маран, невестка Сарыха, в это время встала и приготовила завтрак Сарыху и запас на день. Сын Сарыха был в отлучке в тайге за орехами. А старуха его умерла уже лет двадцать тому назад. Двое внучат спали еще в одном углу оргага[12], прикрытые тряпками и шкуркой. При входе Сарыха Маран посторонилась от двери, чтобы нечаянным движением не прикоснуться к свекру. Маран, как и все невестки Ас-пильтирна и обеих долин Агыбана и Ахсаса, прекрасно знала, что прикасаться к свекру так же грешно, как и называть его по имени[13]. По той же причине, положивши для Сарыха пиши в деревянную чашку, она не дала ему прямо в руки и не понесла ее в переднюю часть юрты, где расположился Сарых и куда заходить ей было нельзя, а поставила ее возле костра прямо на земляной пол, откуда Сарых сам уже взял ее и, согнувши под себя ноги, сел на шкуру и стал есть. Однако и елось ему сегодня плохо. Он не съел и половины того, что положила ему Маран. Кашель душил его. Испивши немного прохладно-кисловатого айрана[14], Сарых надел на себя кожаную сумку, куда Маран положила кусок вяленого мяса, взял бадог и вышел снова во двор. Выпустивши овец из загона, он погнал их к берегу Ахсаса, и когда они напились чистой воды, то привычной дорогой отправились на ближайший холм, чтобы гулять там до вечера. Сарых, опираясь на свой бадог, поплелся за ними. Сегодня как-то особенно тяжело шагалось ему. Он опять вспомнил свой сон, и ему сделалось жутко… За что это Таг-Эзи разгневался на него? Не быть бы беде?.. Но в это время мысли его были прерваны звуком колокола… На окраине ала стояла деревянная изба, на крыше которой был жестяной крест, а возле на высоком столбе был подвешен колокол.