Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

— Значит, ты вышла замуж не для того, чтобы тебя содержали.

— Нет, именно для того. Отчасти. Я знала, что у Сайласа старый больной отец, который ему что-нибудь оставит. Честно говоря, я думала, что больше. Но ведь я не так уж сильно ошиблась, правда? Получила наследство, и оно меня содержит — пока.

Потом мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я спустилась в свою комнату, радуясь, что сумела кое-что разузнать о прошлом Белл. Тогда я понятия не имела — естественно, не имела, потому что верила ей, как и все остальные, как Эсмонд Тиннессе, который однажды признался в этом, а причиной тому, если уж быть до конца честной, была ее кажущаяся искренность и прямота, — что все это ложь. Самое главное в ее рассказе было неправдой. Когда люди лгут о своем прошлом, то почти всегда искажают его, чтобы польстить себе. Именно в этом причина их лжи. Правда недостаточно эффектна и не делает их интересными, опытными или успешными людьми, какими они хотят казаться. Белл в этом отношении была уникальна. Она сочиняла прошлое, выставлявшее ее в невыгодном свете.

Думаю, она отвергла правду просто из каприза.

В Венесуэле есть деревня, половина жителей которой поражены хореей Хантингтона. Такое распространение болезни вызвано браками между близкими родственниками; в этой глухомани бедняги до недавнего времени не знали о наследственном характере заболевания и вступали в брак, несмотря на болезнь своих родителей или родителей супруга. В деревне на берегу озера считали, что хорея Хантингтона — хотя они не знали этого названия — встречается только в их местности, и были очень удивлены, когда им сказали, что она распространена во всем мире.

Все это я прочла в сегодняшней газете и невольно задавала себе вопрос: видела ли Фелисити эту статью? Если Фелисити не очень изменилась, это как раз по ее части — то, чем она может развлечь домашних, как когда-то развлекала нас селевинией, «роковым кинжалом» и пражской дефенестрацией. Хотя Фелисити могла уже давно уцепиться за эту тему, поскольку в последнее время газеты, телевидение и радио уделяли много внимания болезни Хантингтона, которая стала предметом повышенного внимания общества, потеснив рассеянный склероз и даже шизофрению. Перед тем как идти на встречу с Белл, я еще раз пробежала глазами статью, посмотрела на фотографии бедных, растерянных людей и перечитала последний абзац, где сообщалось о тесте, который теперь доступен, и о консультациях для потенциальных жертв болезни.

Если шестидесятые были эпохой сексуальной революции, а семидесятые — символом разрушения окружающей среды, то восьмидесятые стали десятилетием групп поддержки и консультантов. Сомневаюсь, существует ли на свете какая-либо человеческая проблема, материальная или духовная, для которой нельзя найти консультанта. Может, моя жизнь сложилась бы иначе, будь в шестидесятые годы у меня возможность обратиться к консультанту? Кто знает… А так большая часть моих поступков совершалась в ожидании нелепого паралича и приближающейся смерти: ради заработка я писала плохие, скандальные, бессмысленные книги, жила радостями сегодняшнего дня, спала с тем, с кем хотела, вела беспорядочную сексуальную жизнь на том сомнительном основании, чтобы ничего не пропустить; затем вышла замуж, нечестно, не имея на это права, надеясь сделать вид, что все это понарошку, придумала ложную причину своего нежелания иметь ребенка. И еще, конечно, Белл…

Это похоже на безумие, но вы мне вряд ли поверите, если я скажу — почти искренне, нет, я уверена, даже не почти, а искренне, — что если болезнь Хантингтона действительно меня настигнет, то все будет оправдано, и я, по крайней мере, смогу сказать, что мной руководил вполне естественный страх. Что я была права, отказавшись рожать ребенка, отказавшись давать жизнь человеческому существу с пятидесятипроцентным шансом заболеть хореей Хантингтона. Я была права, сочинив за семнадцать лет двадцать пять слащавых любовных романов с сексом и приключениями, чтобы все эти годы прожить в комфорте. Я была права, что не сидела в бедности и одиночестве на съемной квартире, в муках сочиняя книги, которые хотела бы написать, и мечтая, что когда-нибудь, в счастливом или отмеченном печатью паралича будущем, их издадут. (Хотя на самом деле заработок оказался не таким большим, как мне представлялось; я не разбогатела, не достигла большого успеха или славы, как и большинство писателей, даже поставщиков приключенческой, любовной и детективной литературы, если только они не пишут искренне.)

На следующей неделе мне исполняется сорок, и, скорее всего, как выразилась Белл, я могу чувствовать себя в безопасности. Иногда поддаваясь пессимистическому настроению, я начинаю думать, что зря испортила себе жизнь. Но теперь бессмысленно о чем-то сокрушаться, произносить нелепые, жалкие слова. Я должна увидеться с Белл, встретиться с ней после ее первого рабочего дня в магазине на Уэстборн-Гроув.

Нельзя сказать, что мне этого очень хотелось. Белл тоже ни о чем не просила, хотя позвонила на следующее утро после того, как я ушла, оставив ее спящей, и печально напомнила мне, когда она приступает к работе и где находится ее магазин. Я пошла потому, что считала это своим долгом. Бедная женщина много лет провела в тюрьме, и кто-то должен за ней присмотреть и немного поддержать, пока она не привыкнет к новому миру — хотя бы давняя знакомая. Всякий, кто когда-то страстно любил и теперь чувствует ответственность за объект былой любви — ответственность, которая раньше диктовалась страстью, а теперь долгом, — поймет меня. Волнение, страстное желание, охватившие меня, когда я преследовала Белл в метро и на улицах, были эфемерными, ложными, и теперь я ощущала скорее усталость и скуку от чего-то такого, что не могла сформулировать.

Увидев меня, Белл удивилась, но очень обрадовалась. Какую благодарность прежде вызывали у меня эти признаки радости — просиявшее лицо и протянутые ко мне руки! Конечно, я не собиралась опаздывать. Хотела прийти за десять минут до закрытия магазина и ждать Белл. Но перед самым выходом из дома зазвонил телефон, а потом я нашла одну из кошек на ступеньках крыльца — о существовании этого места она не должна была знать, — и мне пришлось остановиться и вернуть животное в дом, так что с Белл мы встретились только на углу Ледбери-роуд, да и то мне пришлось бежать от станции метро Уэстборн-парк.

Я заметила ее раньше, мне показалось, что Белл идет, просто бредет без определенной цели, а если в сторону Ноттинг-Хилл-Гейт, то и в неверном направлении. Но, еще не успев окликнуть ее, я все поняла — или подумала, что поняла. Она обходила Аркэнджел-плейс. Состояние Белл я в полной мере осознала только после ее слов:

— Я точно не помню, где это.

Вероятно, вы думаете, что любой, кто совершил или видел такое, навсегда запомнит место, где все случилось, потому что забыть можно все, но только не это. В памяти должна сохраниться карта, план города, где обозначены внушающие страх уголки, зловещие ориентиры и вехи, которые предупреждают, от чего нужно держаться подальше. Но Белл сказала:

— Наверное, у меня что-то с памятью — можно посмотреть в путеводителе по Лондону. В любом случае там все изменилось.