Где нет зимы - Дина Сабитова

К Мире пришла подруга, и Мира рассказывает ей, что дети найдут под елкой еще два подарка. Из Турции прилетела огромная кукла, а из Красноярска… из Красноярска пригнел перевод. «Купите моему сыну что посчитаете нужным», — написал Алексашин.

— Я купила Паше от отца большую коробку пастели, — говорит Мира подруге.

Подруге, кажется, охота внушить Мире, что та совершила подвиг, а заодно и выпытать у нее: ну как, тяжело? очень тяжело?

Но Мира режет шарлотку и говорит совсем про другое.

— Вот ни тот, ни другой папочка не понимает, что эти двое — семья. Каждый видит только своего ребенка. Хотя… правильно, конечно.

— Ой, ну ты все же героиня! — удается наконец подруге вставить давно приготовленную реплику. — Трудно, да?

— Я тебя умоляю! — Мира со звоном бросает на стол нож. — Я тебя умоляю, какой, к черту, героизм? У меня что, был выбор?

— Ну как? — теряется подруга. — Ты же могла их не брать?

— И как не брать? Или одну взять, а Пашку там оставить, да?

— Ты, конечно, их любишь, да?

Мира смотрит на подругу непонятным взглядом.

— Видишь, дело в чем… Хорошие они ребята, да. Только я тут — все время как в гостях. И дети у меня — вот будто пришли в гости приятели Мишкины. Но гости как? Погостили и ушли. А тут знаешь — не уйдут, надо привыкать. Я знаю, что мы все привыкнем. И уже легче стало. А все равно и им, и мне хочется своей семьей побыть. Вез чужих.

— Они тебе чужие? Я думала, они тебя мамой зовут…

— Опомнись. Их мама умерла — полгода еще не прошло. Какая я им мама-то?

— А как же тогда? — растерянно хлопает глазами подруга.

— А так. Просто жизнь. Думать потом. Сейчас вот: пироги печь, пуговицы пришивать, на родительские собрания ходить. Ах да, еще топить печку и расчищать снег. Некогда, просто некогда сидеть и раздумывать о тонкостях трепещущей души. Ты ешь, ешь шарлотку.

Мне кажется. Мира и Шура нашли бы общий язык. Шура тоже говорила, что думала.

Лыжня петляет между берез по краю оврага. Кира несется вперед, только палки мелькают, я стараюсь не отставать, но мне скучно. Кира любит кататься на лыжах, а я не понимаю, что за интерес бежать друг за другом, глядя в затылок, когда даже поговорить невозможно.

Только я не могу сказать этого Кире. Почему-то все время получается так, что я ей вру. Вот и сейчас — не скажу, что устал, что надоело, что предпочел бы повернуть домой.

Лыжи сами угадывают мои желания. Съезжая с небольшого пригорка, я как-то неудачно поворачиваю, меня встряхивает на кочке, и я валюсь в снег. Крепление сломано.

До Киры не докричаться — ее уже и не видно.

Я лежу на спине и отдыхаю. С серого неба летят мне в лицо крупные хлопья снега, и кажется, что так можно лежать долго. В тишине.

Слышен скрип лыж — надо мной появляется Кира.

Нет, Кир, я не вывихнул ногу. Просто сломал крепление. Как возвращаться? Не знаю. Не знаю я, Кира, как возвращаться! Шаг шагнешь с лыжни — и целина. Вставать и идти? Я не хочу вставать и идти — хочу просто лежать и смотреть, как падает снег. Нет, Кир, я не псих. Тогда ты уходишь? Уходи. Хорошо ли я подумал? Нет, Кир, я плохо подумал. Я вообще не хочу сейчас ни о чем думать. Да, да, Кира, пока.

Может быть, Кира права. Нормальный человек не будет лежать в снегу, в километре от человеческого жилья, на краю оврага, и смотреть, как опускаются сумерки.

Значит, я ненормальный человек. Только даже ненормальные люди через какое-то время замерзают.

Я встаю, собираю лыжи и палки.

Что теперь делать? До парковой аллеи, где утоптанный снег, полчаса идти вдоль лыжни, проваливаясь в снежную целину.

Если напрямик через овраг, те же полчаса — и я выйду на зады пашей улицы. Так же, по снегу.

И буду дома.

Вниз в овраг я скатываюсь, увлекая за собой маленькую смежную лавину. А потом начинаю ползти вверх и вперед.

Полчаса прошло, но я все еще далеко от своего забора. Я уже было согрелся и снова замерз — ноги в ботинках заледенели, снег набился куда только можно. На другой стороне оврага нет даже проложенной лыжни, и снег там почему-то еще глубже, чем в парке.

Я просто иду и иду, таща с собой не нужные мне лыжи. Снегопад не прекращается, становится совсем темно.

И наконец я вижу старую грушу, навалившуюся на сломанный штакетник, засыпанные снегом кусты и свой дом. Окна бабушкиной комнаты светятся, отбрасывая на снег теплый свет.

Я прохожу последние несколько метров, бросаю лыжи на террасе.

И вдруг мне кажется, что в доме поет Шура.

Я стою в обледеневшей куртке, в раскисших ботинках на пороге Шуриной комнаты.

Гуль, примостившись на краю огромного бабушкиного стола, кромсает швейными ножницами какой-то лоскутик. Перед ней сидит Лялька в ожидании новой юбки, или накидки, или шарфика, или что там получится у моей сестры.

Мишка, забравшись с ногами в продавленное Шурино кресло, читает про Робинзона Крузо. Он не видит, конечно, что на спинке кресла сидит Аристарх Модестович. Аристарха никто не видит, кроме меня. И я не уверен — может быть, и мне он только мерещится оттого, что я устал и замерз. Аристарх недовольно качает головой, и я слышу, как он бормочет: «Адаптированный текст, сокращенный вариант, сколько повыкидывали важного, чтоб для удобства чтения слепить тоненькую книжку… Безобразие, безобразие…».

На одном окне уже висит новая штора — цвета густого прозрачного меда и апельсиновых корок, цвета старого кирпича и огня в печи.

Вторую штору Мира как раз подшивает, напряженно глядя на ползущую под гребенку Шуриного «Зингера» ткань. По радио незнакомая старинная певица голосом, так похожим на Шурин, поет ее любимое танго. И Мира, с озабоченным видом склонившись над швейной машинкой, тихонько подпевает:

— …Не жди признаний иных и трепетных слов… Светла, как вешние сны, моя любовь… Танцуй танго, мне так легко… Позволь поверить, что сбудется радость счастливых снов…

Хорошо, что я пошел прямиком домой.

Дома тепло.

Маска, маска,

Не раз бывали мы вдвоем.

Помню ласку,

Лукавый взгляд в лице твоем,

Ты смейся звонко и задорно,

Должна быть милой, покорной,

Кроткой, нежной,

А взор пускай горит огнем.

Скользи легко,

Танцуй танго