Узор твоих снов - Наталья Калинина

Лека обрадованно взвизгнула. А Инга лишь покачала головой.

* * *

Лариса села на пассажирское сиденье рядом с Вадимом и с тревогой огляделась. После аварии она бы предпочла передвигаться на метро, а не на машине, но не осмелилась сейчас сказать об этом Вадиму.

– Я не буду гнать, не бойся, – угадал он ее опасения и завел двигатель.

Машина тронулась с места и покинула унылый больничный двор.

Чтобы немного отвлечься от своих страхов, Лариса спросила у Вадима разрешения включить музыку и, получив согласие, нажала кнопку магнитолы.

– Кто это поет? Что за группа?

– Этот диск записан на личные средства и пока не растиражирован. Певицу, знакомую Инги, зовут Лека. Псевдоним, конечно. Если не нравится музыка, посмотри в бардачке другие диски.

– Нет, наоборот, очень нравится! – запротестовала Лариса и сделала звук громче.

– Можешь взять диск домой послушать.

– Ой, спасибо! – обрадовалась Лариса.

Вадим свернул в переулок и припарковал машину во дворе дома. И вскоре они уже входили в Ларисину квартиру.

– Вот я и дома!

– Рада?

– Еще бы!

Скинув ботинки, она, не снимая куртки, прошлась по квартире, зажигая везде свет.

– Пыльно только… Я столько времени не была здесь. Ты торопишься? – спросила она у Вадима.

– Нет.

– Значит, чаю попьем? Только мне бы вначале хотелось принять душ, – сказала она и покраснела, поняв, что заявление про душ и чай прозвучало недвусмысленно.

Вадим не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на девушку.

– Почему ты так на меня смотришь?

– Любуюсь. Нельзя?

– Нельзя! – отрезала она. – Пока я выгляжу как вылинявшая тряпка, нельзя!

– Интересное сравнение!

– Пока я в душе, завари, пожалуйста, чай, – попросила Лариса и вышла из комнаты.

Хлопнула дверца ванной, и через некоторое время послушался шум воды. Вадим поставил чайник и вернулся в комнату. Полистал немного женский журнал, оставленный на телевизоре, просмотрел подборку музыкальных дисков, прошелся по комнате, с любопытством рассматривая предметы обстановки. Ему интересно было знать о хозяйке квартиры как можно больше. Как она засыпает – свернувшись калачиком или раскинувшись на постели. Как просыпается утром и, взъерошенная и сонная, бредет в ванную умываться. Какую музыку слушает: под какую грустит, а под какую радуется. И когда замерзает, в какой домашний свитер кутается. Осматриваясь в комнате, он пытался представить себе Лару в разных бытовых ситуациях. Ему казалось, что она бы нравилась ему в любом виде – даже когда сонная и растрепанная, с косметикой или без, светящаяся от приподнятого настроения или с покрасневшим простуженным носом. Он старался не думать о том, какая она сейчас в душе. Он старался думать о ней, облаченной в строгий деловой костюм и с завязанными в «хвост» волосами, но представлялась она ему такой, какой была сейчас в душе – «одетой» лишь в переливающийся на свету водный бисер. Она выйдет из душа, и от ее влажных длинных волос и разрумяненной кожи будет пахнуть так притягательно, что… чай пить они уже не станут. Он просто не сможет сидеть напротив нее и следовать чинному чайному ритуалу, как чопорный англичанин на светском приеме. И ей тоже вряд ли на самом деле нужна эта «чайная традиция», но воспитание и застенчивость не позволяют сразу дать волю инстинктам. Каким богам помолиться, и в какое царство продать душу за еще сколько-то мгновений выдержки, которые покажутся адовой вечностью – для соблюдения «чайной церемонии». Вадим сделал еще круг по комнате, прислушиваясь к шуму воды в ванной. И назойливые фантазии вновь атаковали воображение. Прямо беда… Он с шумом перевел дыхание и остановился перед сервантом. Лучше рассматривать чашки для той самой «чайной пытки», чем истязать воображение навязчивыми образами. Он сосчитал все чашки, стоявшие на верхней полке, и все блюдца. Затем открыл дверцу серванта и достал фотографию в рамочке, которую увидел, – фотографию Алены. Здесь она была заснята, когда еще не остригла коротко волосы и лет ей, наверное, было семнадцать-восемнадцать. Милая девчушка, юный цветок, распустившийся ранней красотой и сорванный еще на рассвете. Мысли об Алене отозвались приглушенной болью – от неприятия и непонимания факта такой ранней смерти. Ей бы окончить институт и найти интересную работу, ей бы кружить головы молодым людям и разбивать сердца, ей бы любить и самой купаться в любви, ей бы выйти замуж и родить такую же красивую девочку. Ей бы просто жить.

– Ты… сильно любил Алену?

Погрузившись в свои мысли, Вадим не услышал, как Лариса вышла из ванной и почти бесшумно подошла к нему сзади. Вздрогнув от неожиданности, он, крайне смутившись и растерявшись, торопливо поставил фотографию Алены на место и закрыл стеклянную дверцу серванта.

– Извини…

Он неловко топтался перед Ларисой, стараясь не встречаться с ней взглядом. А она, пристально вглядываясь ему в лицо, замерла в ожидании ответа на свой вопрос. Сильно ли он любил Алену? Не сильней, чем сейчас – Лару. И любил ли… Но кому-то там, наверху, зачем-то понадобилось прочертить три линии судеб через одну точку пересечения. Сплести три нити в одну косичку. И разыграть чью-то жизнь в «орел-решка».

Лариса поняла его затянувшееся молчание по-своему. И какой умник провозгласил когда-то аксиому, что молчание – знак согласия? И какой шкалой измерял доли секунд молчания, вводя критерий затянувшегося? Сколько возможных счастий разбилось об эту последнюю пограничную долю секунды, после которой молчание приговаривалось как затянувшееся и отправлялось на Голгофу под вердиктом «знак согласия»?

– Алена будет стоять между нами… – ее вердикт, произнесенный еле слышимым шепотом. Если сказать громче – голос сорвется.

И опять его затянувшееся молчание, принятое ею под грифом «знак согласия». Он так и будет любить ее младшую сестру, не ее…

«Она не простит, не забудет, гибель ее сестры встала между нами», – по-своему понял он ее фразу, на которую не нашлось ответа. Лариса не сможет быть с человеком, которого обвиняла в этом несчастье.

– Мне лучше уйти. Прости.

Она не стала его удерживать, проводила глазами, в которых уже закипали слезы, и вздрогнула от звука захлопнувшейся двери.

Лариса лежала на диване, уткнув лицо в ладони и вслушиваясь в слова и музыку песен и в собственные мысли.

Их отношения, еще не окрепшие, новорожденные, лишь недавно ставшие на слабые ножки, уже разбиваются о ее ревность к младшей сестре. Так ли ей нужно знать, любил ли он ее сестру? Неужели это для нее важнее их настоящих отношений?..

Избавиться бы от этого влечения к нему, да невозможно.

Это даже не любовь, это – нечто большее. Это – зависимость, это – потребность быть с этим человеком, как потребность дышать. Без него ее не будет. Она умрет, как погибают без воздуха. Засохнет, как цветок без воды. Ей уже не так важно, любил ли он ее сестру. И какой бы кощунственной ни казалась эта мысль, ей и в самом деле стало все равно, примут ли родители этого человека.