Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин

Сквозь мутное окошко заметил: повалил снег. Погода не лучшая для встречи. Разглядеть, тянется ли за тобой филер, можно лишь шагов за тридцать. Правда, и сам ты ему виден не с большего расстояния.

Одолевала усталость. Не физическая. Тело за последние дни как раз отдохнуло. Дорога от Ровеньков трудной не была. А вот душа извелась в огорчениях. От невозможности что-либо изменить. Сидеть бы и сидеть без движения, без каких-либо мыслей в голове.

К памятнику Ермаку подошел с ног до головы осыпанный снегом. Постоял, двинулся дальше. Снег глушил звуки. Шагов за спиной не услышал. Обнаружил: рядом с ним идет мужчина в студенческой шинели, в фуражке с молоточками на околыше, в пенсне, бритый, худой. Обменялись парольными фразами. Шорохов отдал сводку, довольно объемистую из-за приложенных к ней документов. Вышло не слишком ловко. Спрятав пакет под полу шинели, связной сказал:

— Место твое — белый тыл. До прихода наших не оставайся. Следующая связь в Екатеринодаре. Любой день. У базара, в Сергиевском переулке скорняжная мастерская Васильева. Он сам и связной. Узнать его просто: одноногий, на костылях. Спросишь: "Возьметесь ли из трех потертых шапок сделать две?" Отзовется: "Смотря какой мех". Ответишь: "Американская выдра".

— Есть такой зверь?

— Все есть, — со вздохом ответил связной.

Выглядел он устало, смотрел без улыбки.

— Если не успеешь уйти, а вступят думенковцы, свое удостоверение никому в штабе их корпуса не показывай. Фамилию свою никому не называй. На самый крайний случай тебе на седьмое, восьмое и девятое числа секретное слово: «стрела». Но в штабе корпуса знать его будет только начальник особого отдела корпуса Карташов.

— Как же я к нему доберусь, если прежде никому ничего не могу сказать? — спросил Шорохов. — Меня десять раз к стенке поставят. Получается, что кроме этого Карташова никому в штабе думенковского корпуса доверять нельзя. Да и удостоверение мое тю-тю. Нет его у меня.

Связной молчал.

— А если меня к командиру корпуса приведут? — продолжал Шорохов. — Тоже темнить?

— Я сказал то, что мне сказали, — ответил связной.

— Прости, брат, — проговорил Шорохов. — Обидно влипнуть на мелочи, — помолчав, добавил. — Сводка моя в чем-то устарела. Но тоже, что есть, то есть.

Связной не отозвался.

На первом же углу расстались. Шорохов думал потом: "Нет, ребята. Отсюда мне надо убираться заранее. Милое дело: своих и чужих сторониться. Такого еще не хватало".

Беженский табор заполнял все примыкавшие к вокзалу улицы, площадь. В сам вокзал из этих людей никого не пускали. Часовые действовали решительно. Не подчинился с первого слова, получай прикладом, нагайкой. Мало? Подхватят, куда-то уведут. Поездом не уехать. Но и пешком уходить из города, когда начинает смеркаться, расчета не было. В темноте напорешься на заградительный отряд, разбираться не будут.

Шорохов вернулся в "Кавказский буфет". Сбродного народа собралось там — едва протолкнуться. Под потолком тускло светилась керосиновая лампешка. Из-за усталости Шорохов не вглядывался в лица, не вслушивался в гомон вокруг. Надо было договориться с хозяином подвала о ночлеге. Просто сидеть в этом «буфете» до утра нельзя. Уснешь, обберут.

Хозяин все понял с первого слова. Поманил за собой в низенькую боковую дверцу. За ней начался узкий, темный коридор. Привел он в комнатушку с одним окном, с кроватью, покрытой каким-то рядном. Тут хозяин впервые открыл рот:

— Девушка надо, скажи.

— Какая девушка! — ответил Шорохов. — Трое суток не спал.

Он протянул хозяину пачку донских бумажек. Не глядя, тот сунул их в карман штанов. Ушел. Шорохов тут же опустился на койку. Озадачило то, что хозяин не пересчитал деньги. Судя по тому, как он вел себя прежде, был это не такой человек, чтобы не придавать значение тому, сколько ему заплатили. И — на тебе!

Очень хотелось спать. Или хотя бы просто лежать. Шорохов все же поднялся с кровати, осмотрел окно. Рама на уровне земли, двойная, но установлена на клинышках. Выдерни, толкни раму, вместе со ставнями она двинется, как на полозьях. В его комнате в Александровске — Грушевском окна были устроены так же.

Осмотрел пол. Люка нет. Дверь? Щеколда изнутри. Все ладно?

Он надавил на дверь. Качнулся весь дверной оклад. О таких штуках Шорохов знал. Где-то секретный шплинт. Вынь, дверь вместе с окладом неслышно откинется. Где только этот шплинт? Изнутри? Тогда сделано во спасение того, кому надо из комнаты выбраться. А если снаружи, из коридора? Не потому ли хозяин не стал пересчитывать деньги? Какая разница, сколько ему дал постоялец? Остальное тоже будет его.

Оконные клинышки Шopoxoв вынул. Опасность, если придет, то не оттуда. Но и ложиться на кровать не стал. Сел в шубе, в шапке, спиной оперся о стену, на колени положил наган. Прислушивался. Из-за окна по-прежнему доносилось шарканье ног, скрип возов. Уходили от красных.

Взошла луна. Сквозь щели в ставнях ее свет врывался в комнату. Белым прямоугольником выделялась дверь.

То, что этот прямоугольник исчез, обнаружил счастливо. Вскинул наган, нажал на спуск. Оглушенный звуком выстрела, ослепленный вспышкой, расслышать или увидеть, что там, в глубине коридора, произошло, не сумел.

Подошел к двери. Стоит на месте. Рукой обшарил ее поверхность. Следов пули не было. Значит, не показалось.

Вытолкнул окно, присоединился к людской реке, заполнявшей улицу. Куда лилась она, туда шел и он. Порой казалось: ногами на одном месте месит кашу из снега и грязи.

Начало светать. Лишь тут он понял, что находится далеко за городом. От горизонта до горизонта тянулась по степи колонна конных, пеших, отягощенных узлами, мешками мужчин, женщин, стариков, детей.

Впереди послышались выстрелы. С разных сторон выплеснулись из-за перевалов степного простора отряды верховых, стеснили колонну, погнали назад, к Невочеркасску. Она покорно подчинилась, то замирая, то убыстряя движение.

Шорохов вместе со всеми бежал, останавливался, снова бежал, потом в темноте зимней морозной ночи толокся на одном месте.

Он пытался заговорить с кем-нибудь из конных:

— Товарищ? Эй, товарищ! Послушай, товарищ!

В ответ иногда доносилось:

— Какой тебе тут товарищ! Отойди!

Утром к их толпе подъехала тройка верховых. В шинелях, папахах, с красными бантами на груди. Один из них, особенно рослый, осанистый, выдвинувшись вперед, победно оглядывал беженский табор. Потом, сложив руки рупором, прокричал:

— Новочеркасск наш! Расходитесь по домам!

Шоpoxов, насколько удалось, приблизился к этой тройке кавалеристов. Тоже прокричал:

— Товарищи! Мне вам нужно сказать! Товарищи!..

Тот — самый осанистый из подъехавших, — протянул руку, подзывая. Шорохов подошел. Сказал: