Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

Петро с испугом посмотрел на каменщика.

— Боже упаси! О таком грешно и думать.

— А издеваться над подростками, лишать их малейшей радости — праведно?! — распалялся Сошенко. — Кто дал им право так обращаться с людьми?

— В покорности душа очищается, — заученно сказал Петро, понимая, что отвечает не так, как надлежало бы: сам не терпел надругательства. А что должен был ответить? У кого были глаза, тот видел.

— Знаю, как она очищается, — насупился Иван. — Кнутами, кнутами. Вдоволь насмотрелся, браток, еще в вотчине. Мальчишкой. Эти твои святоши черными коршунами налетали на наше село, стоило лишь приказчику пожаловаться на мужиков. За непослушание пороли прилюдно. Однажды даже казаков из Гоголевской сотни вызвали для расправы над моими односельчанами.

— А какое же преступление совершили твои односельчане? — поинтересовался Бондаренко.

— Преступление?! — ощерился Иван в какой-то неестественной улыбке. — Отказались налаживать плотину на монастырском пруду. После пахоты. Поздним вечером. Люди еле на ногах держались, а приказчик — ни в какую: пока, говорит, не запрудите, домой не отпущу. Ну, мужики распалились, подступили к нему все вместе, разъяренные, хотели с коня на землю стащить. Уже и за повод схватились. Приказчик насмерть перепугался. Слова не мог вымолвить. Глаза вытаращил, дрожал весь. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не мой сосед Карпо Жиленко. Он упросил мужиков отпустить приказчика, не брать греха на душу.

Сошенко помолчал, вспоминая, наверное, подробности этой стычки.

— Добрый был человек Карпо, — продолжил Сошенко после паузы, — уважали его в селе за ум, за рассудительность. Послушались и в тот раз. Пошли всем миром в вотчинное имение и подали совместную жалобу. Жиленко сам и написал ее.

— Кому подали? — спросил Петро.

— Как кому? Духовному собору Лавры. Надеялись на защиту. И дождались... казаков с плетями. Пьяные казаки согнали всех в то же имение, ворота закрыли и давай пороть кнутами старого и малого. Приказчик собственноручно избивал Карпа Жиленко.

— Он же его спас! — с возмущением кинул Петро.

— За это и получил двести арапников. Как зачинщик. Говорили, что так велел управитель вотчины, иеромонах Досифей, чтобы в дальнейшем никто не перечил монастырской власти... Вот так, браток, и очищали наши души. До смерти запороли невинного человека. Через неделю и похоронили Карпа.

— И приказчику сошло с рук?!

— Если бы только сошло, браток, — уставившись глазами в какую-то невидимую точку, ответил Иван. — Духовный собор еще и наградил своего верного слугу... Земелькой и скотиной, принадлежавшей Карпу. Досифей прочел это повеление моим односельчанам, пригрозил при этом: «Попробуйте теперь хоть пальцем тронуть приказчика или ослушаться его». Вот до чего довела людская доброта, — заговорил он жестко. — А если бы стащили они тогда своего душегуба на землю да бросили торчком в пруд...

— Уменьшится ли в мире зло, если добром пренебрегать? — спросил Бондаренко.

— Не знаю, браток, — пожал плечами Иван, — но и самим добром его не уничтожить. Поверь мне.

Петро не во всем соглашался с каменщиком. Часто спорил с ним. Но монашескую жизнь в Лавре уже не оправдывал безоговорочно. Сползала пелена с глаз. Видел: людские пороки гнездились и здесь, за монастырскими стенами. Да и жестокости хватало. Все чаще навещали его печальные мысли, потому что не нашел в святой обители желанной добродетели и праведности, которые так влекли его в тяжелых странствиях. Все с большим доверием относился к своему ровеснику-мастеровому, каждый раз открывая в нем черты, которые всегда уважал в людях. Резкие высказывания Сошенко уже не пугали его своей откровенностью. Постепенно и сам утверждался в мысли, что безмолвно подчиняться таким, как отец Саливон, значит потакать их зазнайству. «А не лучше ли вообще покинуть постылое послушничество?» — размышлял он наедине с собой, переплетая гибкие вербовые побеги. Сказал Ивану про монастырские озера. Может, отпустят его туда, он ведь немного разбирается в рыболовстве. Сошенко лишь руками развел:

— Не один черт? Все равно ведь черноризникам угождать будешь. Лучше и не заикайся — пустое дело. — Он внимательно посмотрел Петру в глаза: — Послушай, браток, давай махнем вдвоем за Канев, в Кременчуг. Осточертело уже мне кельи строить. Да и у тебя, вижу, невесело на душе.

— Снова возвращаться в помещичьи имения? — еще сильнее нахмурился Бондаренко. — Нет уж, Иван...

— Почему же возвращаться? Ходят слухи, — Сошенко понизил голос, — будто сама царица собирается со всей свитой в Киев. Говорят, хочет помолиться святым мощам в пещерах и поплыть по Днепру до самого Черного моря. Вот почему за Каневом и строятся города новые, пристани на Днепре. И мастеровых там днем со свечой ищут. Волю дают, деньги платят.

— Рай, — грустно улыбнулся Петро, — да только не по мне. Я же не плотник и не каменщик, а кому нужно там мое плетение?

— Ошибаешься, браток, — возразил Сошенко, — разве ж я не вижу: твои руки ко всякому делу пригодны, красу ощущают. Поверь мне, через месяц-другой дворцы будешь строить.

Бондаренко и на этот раз не стал отговаривать товарища. Надо еще было пережить долгую зиму с трескучими морозами и метелями, дождаться весеннего тепла, чистой воды на Днепре. А уж там — как сложатся обстоятельства.

После рождественских праздников закрылись монастырские ворота перед калеками, нищими, немощными богомольцами. Конные казаки и полицейские прогоняли их из верхнего города и Подола на Куреневку, Приорку, другие пригородные села и хутора, установив на всех дорогах, ведущих в Киев, плотные кордоны. Лавра напоминала разворошенный какой-то невиданной силой муравейник. Мастеровые, послушники, наемники из местной бедноты расчищали снег, белили кельи, несмотря на пронзительный ветер, взбирались по лестницам, ремонтировали и красили крыши, церковные купола. На площади перед главными воротами стучали топоры и молотки, сосновые стружки золотистыми кольцами усеивали утрамбованный снег — возводилась высоченная триумфальная арка.

Петру Бондаренко с несколькими старшими послушниками велели спускаться к Днепру. Возле Наводницкой пристани возвышался припорошенный снегом штабель дубовых бревен. Немного в сторонке несколько человек строили из серых гранитных глыб похожую на крепостное заграждение стену. Петро заметил среди них и плечистую фигуру Сошенко. Хотел подойти поближе, но, натолкнувшись на тяжелый взгляд одутловатого бородача в кожухе и островерхой шапке, внезапно преградившего ему дорогу, остановился.

— Куда прешь?! — рявкнул бородач. — Бери топор и теши! Цацкаются в монастыре с вами, лентяями, — проворчал он, поворачиваясь спиной