Английская портниха - Мэри Чэмберлен

– У меня три портнихи, – объясняла гостья фрау Вайтер. – Одна здесь, в Мюнхене. Одна в Берлине и одна в Бергхофе. Вы не поверите, какие мне выставляют счета! Они уже озолотились. Я плачу за их молчание, разумеется. И я бы не жаловалась, – улыбнулась она, – будь я ими совершенно довольна. Юбки. Брюки. Повседневные платья. Это они умеют. Но где магия? У них ее нет.

Она взяла на руки терьера, приподняла голову, и песик лизнул ее в шею. Улыбнувшись, она выпустила пса на пол и обратилась к Аде:

– У вас есть магия, это видно. – Гостья подошла к зеленому вечернему платью, провела пальцем по подолу и взглянула на фрау Вайтер: – Зависть. Наветы. Но когда правда мешала сплетницам плести небылицы, верно, фрау Вайтер? Облегающее. – Она развернулась на каблуках лицом к Аде: – Хочу облегающее платье. А ниже колена веером. Как хвост у русалки.

Шелк был крепким, хвост он выдержит, но его нельзя растягивать. Он болельщик, услышала Ада голос Исидора, не игрок. У гостьи была тонкая талия, но мускулистые икры, квадратные плечи. Она отлично смотрелась бы на теннисном корте, или в плавательном бассейне, или в «Женской лиге красоты и здоровья», что маршировала по Лондону в черных трусах и белых блузах: прыжок назад, кувырок вперед. Платье должно быть второй кожей – подвижным, податливым, а не туго натянутым, словно обмотка на проводе.

– Вырез по линии горла, – продолжила гостья. – Без спины. И розы. – Она вынула из сумочки красную ткань. Натуральный шелк, насыщенно-алый. Редкая вещь. Гостья скрутила ткань и приложила к горлу. – Розы, – пояснила она, – здесь, вокруг шеи.

Розы с русалочьим хвостом – это перебор, они испортят линию, сведут на нет простоту и вместе с ней замысел Ады. Розы грозили катастрофой. Но одна-единственная роза, крупная, на корсаже, слева, чуть ниже ворота, – настоящий шик. Ада глубоко вдохнула и… промолчала. У гостьи плохой вкус. Придется открыть ей глаза. Не нагромождать лишних деталей, предоставить платью свободу. Та к будет изысканнее. В этом и заключается магия. Она ненавидела себя за подобные мысли, за потребность вмешаться: мадам, не попробовать ли нам вот что… Да плевать ей, как выглядят немки! Но шитье – единственное, что Ада умела делать, единственное, что принадлежало только ей, поддерживало ее, помогало оставаться самой собой.

– Я должна снять мерки, мадам, – сказала Ада. – Без одежды. Для точности.

– То есть вам придется раздеться, – встряла фрау Вайтер. – Не волнуйтесь, я останусь с вами.

Гостья пожала плечами.

– Я знаю, что нужно делать, – холодно ответила она. – Вам необязательно меня наставлять. – Наклонившись, она почесала за ухом другую собаку. – Ей необязательно говорить мне, что делать, правда, Стасиле? – Собака перевернулась на спину и болтала лапами, пока хозяйка гладила ей живот. – Mütti не новичок в таких делах.

Выпрямившись, она расстегнула жакет, огляделась в поисках крючка и, не найдя, отдала его фрау Вайтер, словно та была гардеробщицей. Ада закашляла, чтобы скрыть усмешку.

Гостья стояла перед Адой в атласном нижнем белье, кремовый лифчик и того же цвета трусы-шортики, из-под их кружевной оторочки выглядывали резинки и край чулка. Крепкая женщина, спортивная, ни унции лишнего жира. Ада измерила ее: над грудью, под грудью, окружность груди. Бедра вверху, внизу, длина. Записала цифры на бумажке. От затылка до талии, от талии до щиколотки. И положила бумажку у швейной машинки в стопку других заказов, так она не потеряется.

Осенью воздушные налеты участились. Ада смотрела на светящееся небо, ожидая взрыва, отсчитывала секунды между вспышкой и грохочущим бу-ум, словно наблюдала за грозой. За восемнадцать миль отсюда. Двенадцать. Девять.

Миновало Рождество 1944-го. Ада вычеркнула этот день в своем «календаре». Ее шестое Рождество вне Англии. И опять в который раз здесь, за швейной машинкой. Сколько еще праздников предстоит ей провести в этом доме? В феврале Томасу исполнится четыре. Она надеялась, что он здоров и счастлив. Надеялась, что фрау Вайс утешает его во время бомбежек. Все хорошо, Томихен, Mütti с тобой. Vati[51]не даст тебя в обиду.

Оберштурмбанфюрер Вайтер с женой и кухаркой Анни пересиживали налеты в подвале; утром они выползали оттуда, растрепанные, сердитые. Русские подходили все ближе, а с другой стороны поджимали британцы. Американцы, опять же. Раньше Ада только и слышала о том, как прекрасно сражаются немцы, и не могла не задаваться вопросом: если у них все так блестяще складывается, почему они до сих пор воюют? Теперь же Ада знала правду. Германия проигрывает, Германия терпит поражение. Глядя на нее, фрау Вайтер злобно щурилась, словно Ада была виновата в неудачах немцев.

Нагреватель находился в подвале, черная печь, в которой Ада днем и ночью поддерживала огонь.

Зима 1944/45-го выдалась холодной, Ада еще никогда так не мерзла. Днем тонкое лагерное платье не защищало от холода, по ночам она терла одну ногу о другую, чтобы согреться. Лежа в полном монашеском облачении и даже в апостольнике под одеялом, накрытом сверху старой рясой сестры Жанны, Ада все равно чувствовала, как мороз пробирается сквозь оконные щели и ледяные сквозняки дуют ей в лицо. Бум. Бум. Восемь, семь, шесть, считала Ада. Бомбы падали совсем рядом. Двери ходили ходуном, дом вибрировал. Теперь Ада носила монашеский крестик не снимая – на счастье.

Фрау Вайтер страдала от сыпи, распространявшейся фиолетово-багровыми кругами по спине и животу, и Ада мазала хозяйку цинковой пастой. Врач не мог понять, чем это вызвано. И однажды фрау Вайтер вышла из себя.

– Да что он знает? – писклявым ребячьим голоском выкрикнула она. И плюнула в Аду. Мерзкий зеленоватый плевок, не попав в цель, упал на пол, плюх. – Все из-за тебя. Лишай. Чесотка. Герпес. Ты вся запаршивела. Ты заразная.

Выхватив пузырек из рук Ады, она принялась скрести свои язвы, задрала комбинацию, едва не порвала бретельки. Наконец фрау Вайтер ушла. Идиотка.

Выстиранное белье замерзало на веревке во дворе. Ада относила жесткие простыни в подвал и сушила их у печки. Выпало много снега, и ветер намел сугробы, высившиеся вровень с окнами. На голубом небе ни облачка. Ада предпочитала тучи. Пока не начинался снегопад, под тучами было теплее. Дым из лагерной фабричной трубы валил днем и ночью, противные черные клубы плыли над садом, оседая жирной сажей. Из лагеря доносился шум, прежде неслыханный. Тарахтели грузовики, выкрикивались команды: Raus! Beeilung![52]Затем монотонный людской топот. Там что-то происходило. Зимой, когда не мешала листва на деревьях, из дальнего угла сада Ада видела подъездную дорогу к лагерю. Каждое утро, когда она развешивала белье, каждый вечер, когда она снимала его, в лагерь прибывало все больше и больше людей. Людей изможденных, испуганных. Когда кто-нибудь из них падал, к нему подходил охранник. Вспышка, приглушенный щелчок, словно ветка треснула. Упавший так и оставался лежать на земле.