Поменяй воду цветам - Валери Перрен

Я заканчиваю с помидорной рассадой под передачу о Фридерике Шопене. Приемничек, купленный несколько лет назад на чердачной распродаже, лежит на деревянной лавочке. Иногда я ее перекрашиваю – то в синий, то в зеленый цвет. Время украсило дерево благородной па́тиной.

Ноно, Гастон и Элвис ушли обедать. Кладбище выглядит пустым. Оно расположено ниже моего сада, но некоторые аллеи не видны из-за разделяющей их каменной стены.

Я сняла серую шерстяную куртку, «выпустив на волю» цветы моего легкого платья. Обула старые сапоги.

Я люблю давать жизнь. Сеять, сажать, поливать, собирать урожай. И так каждый год. Мне нравится моя сегодняшняя жизнь. Согретая и освещенная солнцем. Я люблю быть в гуще событий. Этому меня научил Саша.

Я накрыла стол в саду. Сделаю салат из разноцветных помидоров и еще один, из чечевицы, купила несколько кусков разного сыра и свежий багет. Открыла бутылку белого вина и поставила в ведерко со льдом.

Я люблю фарфоровую посуду и матерчатые скатерти. Хрустальные стаканы и серебряные приборы. Люблю материальную красоту, потому что не верю в красоту человеческих душ. Я люблю мою сегодняшнюю жизнь, но она ничего не стоит, если ее нельзя разделить с другом. Поливая сеянцы, я думаю об отце Седрике – друге, которого жду. Мы обедаем вдвоем каждый вторник, это наш ритуал. Если не бывает похорон.

Он не знает, что дочь покоится на моем кладбище. Никто не знает, кроме Ноно. Даже мэр.

Я часто говорю с другими людьми о Леонине, потому что не делать этого значило бы дать ей умереть. Снова. Не произносить ее имя – все равно что сдаться на милость молчанию. Я живу с воспоминанием о ней, но никому не говорю, что она стала воспоминанием. Я поселила Леонину в другом месте.

Когда кто-нибудь спрашивает, есть ли у меня фотографии дочери, я показываю детский снимок, тот, где у нее «щербатая» улыбка. Все говорят, что мы похожи. Это не так. Леонина – вылитый отец, от меня она ничего не взяла.

– Здравствуйте, Виолетта.

Отец Седрик улыбается, в руках у него коробка пирожных.

– Гурманство – серьезный недостаток, но не грех.

От его одежды пахнет ладаном, от меня – старинными розами. Мы не обмениваемся рукопожатием, не обнимаемся, но чокаемся, когда выпиваем.

Я мою руки и присоединяюсь к отцу Седрику. Мы садимся лицом к огороду и, как обычно, сначала говорим о Боге, как о старом приятеле, с которым давно не виделись. Я считаю Его мерзавцем и не верю ни на грош, священник почитает как сверхъестественное создание, безупречное и заботливое. Потом мы обсуждаем международные события и то, что происходит в Бургундии, а напоследок оставляем лучшее – книги и музыку.

Обычно мы не вторгаемся в интимную сферу, даже после двух бокалов вина. Я не знаю, влюблялся ли отец Седрик, занимался или нет любовью, а ему ничего не известно о моей личной жизни.

И вдруг сегодня наш кюре решается спросить, что у меня с Жюльеном Сёлем, он «просто друг» или нечто большее. Я отвечаю, что между нами ничего нет и все дело в истории, которую он начал и должен рассказать до конца. Историю Ирен Файоль и Габриэля Прюдана. Имен я, естественно, не называю.

– Значит, потом вы перестанете видеться?

– Ну конечно.

Я иду в дом за десертными тарелками. Воздух теплый и ароматный. От вина кружится голова.

– Вы все еще хотите ребенка?

Отец Седрик доливает себе и сгоняет Мэй Уэй с коленей.

– Хочу так сильно, что просыпаюсь по ночам. Вчера смотрел по телевизору «Дочь рудокопа» и проплакал весь вечер: герои говорили только об отцовстве, родственных чувствах и связях.

– Отец, вы очень красивый мужчина, можете кого-нибудь встретить и завести ребенка.

– Покинуть Господа? Никогда!

Мы едим пирожные, я молчу, но отец Седрик чувствует мое сердитое несогласие и улыбается.

Он часто говорит мне: «Не знаю, о чем вы за завтраком поспорили с Богом, но Он вас здорово разозлил». Я всегда отвечаю: «Он никогда не вытирает ноги, перед тем как войти в дом».

– Я един со Всевышним. Я живу на земле, чтобы служить Ему. Но вы, Виолетта, почему бы вам не начать жить заново?

– Потому что это невозможно. Возьмите листок бумаги и порвите его, а потом соберите все клочки и склейте скотчем – все равно останутся заломы и разрывы.

– Вы правы, но писать на нем все равно можно.

– Неужели?

– Да, если фломастер хороший.

Мы смеемся.

– А как же ваше желание завести ребенка?

– Я о нем забуду.

– Это невозможно, особенно если оно животное, нутряное.

– Я постарею – как и все люди, и оно угаснет само собой.

– А что, если нет? Старость не гарантирует забывания.

Отец Седрик начинает напевать:

– Со временем, со временем проходит все, проходит. И тот, кого ты обожал, и под дождем искал, и узнавал по взгляду…

– Вы уже любили кого-нибудь?

– Бога.

– Я не о Нем, о человеке.

Он отвечает с набитым ртом:

– Бога.

Леонина продолжала колдовать, и вещи исчезали, ее комната потихоньку пустела. Одежду и игрушки я мешками отдавала Паоло. Всякий раз, когда его грузовичок с изображением «аббата Пьера»[55] останавливался у моего дома и я расставалась с куклами, юбочками, туфельками, домиками, жемчужным ожерельем, плюшевыми любимцами и цветными карандашами, чтобы они достались другим детям, мне казалось, что я расстаюсь с частью тела дочери.

Лео заставила исчезнуть Рождество. Нейлоновая елка навсегда осталась худшим приобретением за всю мою жизнь. Пасха, Новый год, праздник Матерей, день Отцов, дни рождения… Ни одна свечу на торте я не задула после смерти моей девочки.

Я погрузилась в алкогольную кому. Мое тело, желая защититься от боли, пьянело, стоило мне сделать хоть глоток. Честно говоря, я пила без просыху, вливала в себя спиртное, как в бездонную бочку, жила в замедленном ритме – неуклюжая, нелепая, похожая на Тинтина с постера, висевшего в комнате Леонины.